Юлия Крён - Убийства в монастыре, или Таинственные хроники

— Ах, Роэзия, — начала она. — Я ведь не отрекалась от своих знаний, когда писала эту хронику. Я все эти годы учила тебя, благодаря мне ты знаешь каждую сентенцию Петра Ломбардского, знаешь рукописи тех, кого многие называют еретиками: Абеляра, Давида из Динана, Амальрика Венского...

— И именно поэтому я не понимаю, зачем вы записали все эти ненужные вещи! — возразила Роэзия. Мягкая, снисходительная улыбка Софии еще больше вывела ее из себя.

Серьезно и слегка нетерпеливо София продолжала.

— Но кто может сказать, что важно, а что — нет? — спросила она. — То, что делал в течение жизни король Франции? Может быть! Но большинство его идей принадлежат брату Герину, а его имя не встречается ни в одной хронике. А королева Изам-бур — что известно о ней, кроме того, что она жила как святая? Это все ложь. Правда заключается в том, что она, очевидно, не обладала разумом, зато невероятной силой, позволившей ей в первую брачную ночь оттолкнуть короля. Почему вы думаете, что эта история менее важна, чем перемирие при Фретева-ле или предостерегающий выход Петра Капуйского?

— Это не самое плохое из того, что вы написали...

Роэзия не договорила, потому что слова не помогали выразить то, что она чувствовала. Вместо этого она снова стала перелистывать хронику и прочитала Софии несколько предложений.

Послушницы забивали свиней, разжиревших от осеннего изобилия желудей. Кровь животных, издававших пронзительный визг, капала на подтаявший снег. Затем послушицы опустились на грязную, серо-красную землю и обнялись.

Брат Герин поднял голову, но не отпустил ее. Он прижал ее к столу. Его тонкие красивые руки стали на ощупь расстегивать ее платье.

Теодор смотрел на украшение и, как ей показалось, побледнел еще больше. Она решительно подошла к нему и крепко обняла. Может, хотела выжать из него парализующую тоску. А может, подавить отвращение от своей лжи.

Кристиан притянул ее к себе не грубо, по-мужски, а с какой-то необычайной мягкостью. Его прикосновение было невинным, поскольку им руководило не желание, а доброта, удивительная для такого человека, как он. Она была такой обволакивающей, что София забыла, почему называла его бездельником и лентяем, почему считала, что он не желает ничему учиться и наполняет свою жизнь лишь сплошными развлечениями и удовольствиями.

— Ну, хорошо! — сказала София, будто подтверждая написанное ею. — Что тебе здесь не нравится? Это моя жизнь, мои стремления!

Громко топнув, Роэзия отошла от нее, избегая близости, которой искала все последние годы.

— Но ведь не имеет же никакого значения, что движет каким-то отдельным человеком, что злит его, обижает! — пронзительно воскликнула она. — Имеет значение только великий план спасения Господа нашего, который руководит нашей историей.

— Ха! — рассмеялась София, а затем продолжала так же громко, как до этого Роэзия. — Этот план спасения исполняют люди — отдельные люди, и у каждого из них своя история. Теодора обвинили как раз в том, что он поставил отдельного человека в центр своей философской картины и заявил, что его достоинство неоспоримо. Даже женщина, говорил он, имеет право на образование. Записывая хронику, я преследовала не в последнюю очередь и эту цель...

— Но именно поэтому вы должны доказать, — резко оборвала ее Роэзия, — что ваш разум такой же неподкупный, как и у мужчин! Что вы только это считаете досаточно важным, чтобы записать! А вместо этого вы пишете о боли, горе и любви, то есть о том, о чем болтают служанки на кухне и крестьянки в поле. Это не имеет никакого значения и никакого постоянства!

Ярость не укладывалась в словах. Для выхода ей требовалось что-то большее. Когда Роэзия отвела глаза от Софии, чтобы больше не видеть ни ее, ни ее отвратительную хронику, она оказалась не в спасительной темноте, а увидела себя как бы со стороны. Она увидела, как ссорится со старой женщиной, кричит на нее и топает ногами, хотя, быть может, ни к кому не испытывала большего уважения. Ей стало стыдно за собственную несдержанность, ее глаза наполнились слезами. Они засверкали на щеках, попали в рот, и она почувствовала незнакомый доселе вкус. Она не помнила, когда плакала в последний раз. Даже смерть детей не могла заставить ее расплакаться.

Теперь ее тело сотрясалось от рыданий, будто ее бил страшный озноб.

София пересекла комнату и обняла Роэзию за плечи.

— И твоя боль тоже не имеет значения? — мягко спросила она. — Ты боишься своего прошлого и пытаешься избавиться от него, ожидая, что я признаюсь, что тоже считаю свою жизнь нестоящей. Ждешь, что я солгу тебе, сказав, что в моей жизни не было ничего, кроме стремления к знаниям. Но даже если бы это было так и все, что я написала, было лишь грезами слабого разума, я не жалела бы об этом. Ни о том, что написала в хронике, ни о том, что прочитала ее. Слово за словом, предложение за предложением. Я хочу запомнить ее на всю жизнь.