Томаш Миркович - Паломничество в Святую Землю Египетскую

«Смиренно молим Тебя, упокой душу раба Твоего Теодора… не отдай ее в руки врага… избави от муки ада… мы не забудем усопших… и пусть сияет им вечный свет… да избегнут они страшной казни… Я есмь воскресение и жизнь… избави души всех усопших верных от мук чистилища… избави их от львиных челюстей… да не впадут они во тьму… молитва Иоанна Крестителя да присоединится к нашим молениям… благословенны мертвые… сорок лет Я был раздражаем родом сим… казнишь тех, что ходят путями лжи… в устах их правды нет… гроб отверстый – уста их… путь беззаконного истреби… умершие о Тебе не помнят… в бездне кто же сможет прославлять Тебя… не отдай в когти коршуна жизнь своей голубицы… Ты землю посещаешь, лик ее орошаешь… дай мне услышать благое слово прощения… не отвергни меня от лица Твоего… о Тебе тоскует душа моя… в сени крыл Твоих радостно почиваю… по делам моим не благоволи мя судить… во тьме постлал я постель мою… Господи, воззри на спасение мое… не отдаляй Своей милости от меня… жертвы и приношения Ты не восхотел… хвала Тебе, Который весь мир озаряет Своим сиянием… звери и скоты прославляют Тебя… озари мя светом своим и позволь мне узреть Твою красоту… когда вознесешься над землей, буду петь хвалу Твоему лику… Ты Тот, Кто сотворил закон, владыка мира и его насельников… позволь мне идти во свите Твоей, как и на земле… я чист, я чист, я чист…»

С внезапным испугом Алиса обнаружила, что, хотя она по-прежнему сидит в сецеховской церквушке, та теперь гораздо больше и просторнее, чем ей помнилось. Алтарь был так далеко, словно она глядела на него не с первой, а с последней скамьи. Но нет, она по-прежнему сидела впереди, только тесный пресвитерий сделался шире и длиннее, а по обе стороны его появились длинные скамьи, на которых восседали одетые в черное священники. Она невольно начала их считать: по каждую сторону – двадцать один. Тогда, с удивлением, граничившим с испугом, она осознала, что среди фигур, которые она приняла за священников, есть и женщины. Накрашенные, с распущенными вьющимися волосами, на головах какие-то странные шапки или украшения… а у одной – цветочная ваза, что ли? В следующий миг она поняла, что фигуры вовсе не одеты в черное, это только ей казалось. Она видела обнаженные мужские торсы, на которых поблескивали золотые нашейники, видела белые, золотистые и красные одежды…

Она взглянула на священника, служившего мессу, но он тоже преобразился до неузнаваемости: его руки и ноги были обнажены и украшены золотыми браслетами; на бедрах – повязка из белого холста, а поверх нее – звериная шкура; черная шапочка превратилась в высокий головной убор фантастического вида; но больше всего у него изменилось лицо. Из добродушного, чуть полноватого оно сделалось птичьим; глаза округлились, борода уменьшилась, нос увеличился, удлинился и стал похож на соколиный или ястребиный клюв.

– Я чист! – повторил священник странным стрекочущим голосом (а может, вовсе и не странным, ведь он сейчас был наполовину птицей).

Тут с левой стороны, где только что стоял на убранном венками и букетами катафалке белый гроб с телом дяди, до Алисы донесся треск. Она быстро повернула голову: венки и букеты пропали, а гроб покоился уже не на катафалке, а на одной из чаш огромных золотых весов, на верху которых сидела – вернее, подпрыгивала, возбужденно что-то визжа, – обезьянка с голой задницей, словно миниатюрный павиан. Причиной треска было то, что чаша с гробом резко опустилась вниз; ничего удивительного, что она так резко упала, ведь на другой чаше лежала лишь тоненькая книжица. Интересно, что это за книжка? – подумала Алиса, и в этот момент, словно в кино, весы приблизились к ней. Она увидела выписанное большими золотыми буквами заглавие: «Апокалипсис Моисея Черного». Рядом с весами стояла другая птицеглавая фигура с длинным тонким клювом, которая записывала что-то тростниковым пером на клочке папируса.

Минуту в церкви царила полнейшая тишина; все – вместе с Алисой – напряженно всматривались в другую полуобнаженную фигуру, которая – стоя к ним спиной – наблюдала за наклонившимся язычком весов. Вдруг она обернулась) разинула песью морду – голова у нее была не то собаки, не то волка или шакала – и бросила одно слово:

– Лгал!

Среди фигур, сидящих в пресвитерии, возникло движение, словно сами они не видели язычка весов, а о том, в какую он сторону отклонился, услышали только от полузверя-получеловека. Все принялись скандировать: