Филип Керр - Мартовские фиалки

– Интересный вопрос. Вы не знаете, у господина и госпожи Пфарр были враги?

Она глубоко вздохнула и покачала головой.

– Скажите, в вашем присутствии они ссорились с кем-нибудь еще, кроме как друг с другом? Например, по телефону? Или через дверь? Или как-то еще?

Но она только качала головой.

– Впрочем, подождите. – Речь ее замедлилась. – Пожалуй, однажды был такой разговор, несколько месяцев назад. Господин Пфарр с кем-то бранился у себя в кабинете. Крик стоял жуткий, и, надо сказать, там звучали такие выражения, которые стыдно повторить в приличном обществе. Они спорили о политике. По крайней мере, мне так показалось. Господин Сикс говорил ужасные вещи о фюрере, который...

– Вы сказали, господин Сикс?

– Да, – ответила она. – Это он был в кабинете у Пфарра. Он прямо вылетел из этого кабинета и был в такой ярости, что лицо у него побагровело и стало похоже на свиную печенку. Он едва не сбил меня с ног.

– А вы не помните, о чем они еще говорили?

– Нет, помню только, каждый кричал, что другой хочет его уничтожить.

– А где была фрау Пфарр в это время?

– Ее не было. Думаю, она была на водах.

– Спасибо, – сказал я. – Вы мне очень помогли. И теперь мне нужно возвращаться на Александрплац.

Я повернулся к двери.

– Простите, – сказала фрау Шмидт. Она показала на коробку с костюмом. – А что мне делать с формой господина Пфарра?

– Пошлите ее, – сказал я, оставляя на столе пару марок, – рейхсфюреру Гиммлеру. – Принц-Альбрехт-штрассе, дом девять.

От Нойенбургерштрассе до Симеонштрассе несколько минут ходьбы, но когда попадаешь в этот район, кажется, что ты совсем в другом мире. Если на Нойенбургерштрассе вы отметите слегка облупившуюся краску на оконных рамах, то на Симеонштрассе обнаружите, что в окнах вообще нет стекол. Назвать этот район бедным – все равно как считать, что единственная проблема Йозефа Геббельса [14] Йозеф Геббельс – министр пропаганды в правительстве Гитлера. заключается в том, что он не может подобрать себе обувь по ноге.

По обеим сторонам узких, мощенных булыжником улочек, словно гранитные утесы, возвышаются пяти-шестиэтажные многоквартирные дома, между которыми на веревках сушится белье. В мрачных переулках по углам, небрежно опершись о стену, часами стоят угрюмые юнцы с самодельными папиросками в зубах, безучастно глядя на стайки сопливых ребятишек, которые шумно резвятся на тротуарах, заваленных мусором. Увлеченные игрой, они не замечают ни этих юнцов, ни грубо намалеванных на стенах свастики и серпа и молота. Давным-давно уже присмотрелись они к символам, расколовшим мир взрослых на два враждебных лагеря, и к непристойным надписям везде и всюду. В подвальных помещениях, куда вообще не заглядывает солнце, ютятся небольшие лавчонки и заведения, оказывающие какие-то мелкие услуги беднякам. Выбор этих услуг невелик, и люди, решившиеся открыть в этом районе свое дело, в лучшем случае сводят концы с концами.

Я направлялся в одно из таких заведений, а именно в ломбард. На деревянных ставнях, постоянно закрытых, чтобы попытаться сохранить в целости стекла, была намалевана большая Звезда Давида, однако это меня не остановило. Помещение освещалось масляной лампой, которая свешивалась с низкого потолка, солнечный свет не проникал внутрь вообще – создавалось впечатление, что ты в трюме старинного парусника. В ожидании Вайцмана, хозяина этого ломбарда, появлявшегося обычно из задней комнаты, я разглядывал товары, выставленные на продажу: старую островерхую каску пехотинца германской армии; заключенное в стеклянный ящик чучело сурка, который, судя по его внешнему виду, скончался от сибирской язвы; старый пылесос фирмы «Сименс». Здесь были ящики с орденами – в основном Железными крестами второй степени, вроде того, что у меня; двадцать с лишним томов «Военно-морского календаря» Колера с изображениями кораблей, давно уже покоящихся на дне морском или отправленных в переплавку; радиоприемник «Блаупункт»; бюст Бисмарка с широкой трещиной в основании и старый фотоаппарат «Лейка». Я изучал ордена, когда запах табака и знакомый кашель возвестили о появлении хозяина.

– Похоже, вам следовало бы заняться своим здоровьем, господин Вайцман.

– Не могу сказать, чтоб у меня было особое желание задерживаться на этом свете.

Когда Вайцман говорил, мне все время казалось, что в следующую секунду он разразится хриплым кашлем. Кашель подкарауливал его, как охотника рысь, готовая мертвой хваткой вцепиться в горло. Иногда Вайцману удавалось справиться с подступающим кашлем, но на этот раз случился настоящий приступ. Кашель Вайцмана напоминал звук автомобильного мотора, который пытаются завести при том, что аккумулятор сидит прочно и надежно. Вайцман, видимо, настолько привык к кашлю, что не вынимал трубки из своего насквозь прокуренного рта. Приступ уже не приносил облегчения.