Майкл Грегорио - Критика криминального разума

Отец не назвал меня убийцей. Однако именно это слово стало последним произнесенным моей матерью перед смертью. После гибели Стефана она несколько недель пролежала неподвижно, подобно статуе в кровати, остекленевшими глазами уставившись в пустоту. В момент смерти она повернулась ко мне и произнесла обвинение, которое не должен слышать из уст матери ни один послушный и достойный сын. Мне было позволено присутствовать на ее похоронах, затем отец приказал мне покинуть наш дом и больше никогда туда не возвращаться.

Я сделал паузу, чтобы перевести дыхание.

— На похоронах один знакомый отца заговорил о вас, профессор Кант. Он сказал мне, что нравственные веления Разума гораздо сильнее эмоциональных импульсов Человека. Мне необходимо было побеседовать с вами, сударь. Я чувствовал, что вы сможете меня понять. Я уповал на то, что Философия сумеет спасти меня. Именно поэтому я и пришел сегодня, — пояснил я. — И вот в конце урока я подошел к вашему столу, говоря…

— «Меня околдовала Смерть», — закончил за меня предложение Кант.

Он наклонился совсем близко ко мне, пристально вглядываясь в мое лицо, в его глазах пылало какое-то безумное любопытство.

— Я убийца, сударь? — спросил я.

Могло создаться впечатление, что я стою перед Высшим Судией и жду его решения, но Кант какое-то время молчал.

— Вызов исходил от вашего брата, — сказал он наконец вполне спокойным тоном. — Он прекрасно понимал, чем рискует. Вероятнее всего, вы взяли мед механически, не задумываясь ни о чем. В таком случае вы, конечно же, не знали, что он находится у вас в кармане. Ваш брат, с другой стороны, полагал само собой разумеющимся, что мед при нем, как это бывало всякий раз, когда он уходил из дома. На сей раз он его забыл. Иногда наш разум выкидывает странные шутки, — заметил философ с улыбкой, постучав пальцем по лбу. — Вы не замечали? Порой мы склонны быть особенно забывчивы именно в том, что связано с самым для нас привычным. Мы забываем самые очевидные вещи, и нередко такие, от которых зависит наша жизнь.

— Забывчивость, сударь? Но ведь там было и другое. Я стоял и смотрел. Почему я не попытался спасти его?

— Я бы предположил, Стиффениис, что вы были настолько потрясены происходящим, что не смогли вовремя правильно прореагировать. Вас парализовал ужас, а кроме вас, ему больше некому было помочь. Вы принимаете на себя груз вины за его гибель, однако забываете о другом. То же самое могло случиться там же или вообще где угодно в вашем присутствии или без вас. Ведь брат, по вашим словам, был тяжело болен.

— Но я ведь там был, — настаивал я.

— К несчастью, да, — мягко подтвердил Кант. — И в несколько необычном состоянии ума после того, что вам пришлось увидеть в Париже, я полагаю. Когда погиб ваш брат, вас все еще преследовала мысль об обезглавленном короле. Смерть управляет всеми нами. Над нами властвует Страх. Высший Ужас, — он сделал паузу, подыскивая выражение, — вызывает в нас такое состояние, для которого я не могу подобрать лучшего названия, чем…

Он остановился и рассеянно уставился на землю, словно подыскивая слово или образ, упорно ускользавший от него и от его проницательного и все вмещающего ума.

— И что мне делать? — с мольбой в голосе спросил я, ожидая приговора.

Словам профессора Канта суждено было изменить мою жизнь.

— Вы побывали в разуме убийцы, Ханно. Вы смогли взглянуть со стороны на те мысли, которые редко кто осмеливается признать в себе. Но вы не одиноки! А ваше знание делает вас особенным человеком. И теперь от вас требуется, чтобы вы использовали его во благо, — ответил он с теплотой в голосе.

— Но каким образом, сударь? Как?

Кант снова заговорил, и его слова были для моей истерзанной души словно целительный бальзам для гноящейся раны.

— Принесите порядок туда, куда преступление приносит хаос. Стремитесь к искоренению зла. Начните изучать юриспруденцию.

Две недели спустя я поступил в университет в Галле на юридический факультет. А через пять лет, получив диплом бакалавра, начал карьеру судьи. В сопровождении своей жены Елены Иорданссен, с которой мы к тому времени состояли в браке семь месяцев, я переехал в крошечный городок Лотинген. Для меня настала тихая размеренная жизнь, но я наслаждался сельским однообразием, и мне нравилась моя собственная безвестность. Мне крайне редко приходилось кого-то судить или приговаривать к каким-то серьезным наказаниям, и потому работа была мне не в тягость. Впрочем, я лишь частично выполнил совет Канта. Из-за того, что в нашем городке практически никогда не случались тяжкие преступления, я не имел возможности по-настоящему проверить себя.