Борис Акунин: Алмазная колесница

Послушал Евстратий Павлович взволнованную скороговорку агента, велел дожидаться экспертной группы, а сам уселся к столу и давай герб рисовать – для прояснения ума, а еще более для успокоения нервов.

Нервы у надворного советника в последнее время были ни к черту. В медицинском заключении обозначено: «Общая неврастения как результат переутомления; расширение сердечной сумки; опухлость легких и частичное поражение спинного мозга, могущее угрожать параличом». Параличом! За всё в жизни платить приходится, и обычно много дороже, чем предполагал.

Вот и потомственный дворянин, и начальник наиважнейшего отделения, оклад шесть тысяч целковых, да что оклад – тридцать тысяч неподотчета, мечта любого чиновника. А здоровья нет, и что теперь всё злато земли? Евстратия Павловича мучила еженощная бессонница, а если уснешь – того хуже: нехорошие сны, поганые, с чертовщиной. Пробудишься в холодном поту, и зуб на зуб не попадает. Все мерещится по углам некое скверное шевеление и словно подхихикивает кто-то, неявственно, но с глумом, а то вдруг возьмет и завоет. На шестом десятке Мыльников, гроза террористов и иностранных шпионов, стал с зажженной лампадкой спать. И для святости, и чтоб темноты по закутам не было. Укатали сивку крутые горки…

В прошлый год запросился в отставку – благо, и деньжонки подкоплены, и мызка прикуплена, в хорошем грибном месте, на Финском заливе. А тут война. Начальник Особого отдела, директор департамента, сам министр упрашивали: не выдавайте, Евстратий Павлович, не бросайте в лихое время. Как откажешь?

Надворный советник заставил себя вернуться мыслью к насущному. Подергал длинный запорожский ус, потом нарисовал на бумажке два кружочка, между ними – волнистую линию, сверху – знак вопроса.

Два фактика, каждый сам по себе более-менее понятный.

Ну, умер Василий Максименко, не выдержало надорванное служебными тяготами сердце. Бывает.

Почетный гражданин Комаровский, черт его знает кто такой (москвичи позавчера зацепили у эсэровской конспиративной явки), повесился. Это с неврастениками-революционерами тоже случается.

Но чтоб два отчасти связанных между собою бытия, две, так сказать, пересекающиеся земные юдоли вдруг взяли и оборвались одновременно? Больно чудно. Что такое «юдоль», Евстратий Павлович представлял себе неявственно, но слово ему нравилось – он частенько воображал, как бредет по жизни этой самой юдолью, узенькой и извилистой, зажатой меж суровых скал.

Что за Калмык? Зачем заходил к Дерганому – по делу или, может, по ошибке (пробыл-то всего четыре минуты)? И что это Максименку в глухой двор понесло?

Ох, не нравился Мыльникову этот самый Калмык. Не штабс-капитан, а прямо какой-то Ангел Смерти (тут надворный советник перекрестился): от одного человека вышел – тот возьми да повесься; другой человек за Калмыком пошел, да и окочурился по-собачьи, в поганой подворотне.

Мыльников рядом с гербом попробовал нарисовать косоглазую калмыцкую физию, но получилось непохоже – навыка не было.

Ах, Калмык-Калмык, где-то ты сейчас?

А штабс-капитан Рыбников, столь метко окрещенный филерами (лицо у него и вправду было несколько калмыковатое), проводил вечер этого хлопотного дня в еще большей суете и беготне.

После происшествия в Митавском переулке он заскочил на телеграф и отбил две депешки: одну местную, на станцию Колпино, другую дальнюю, в Иркутск, причем поругался с приемщиком из-за тарифов – возмутился, что за телеграммы в Иркутск берут по 10 копеек за слово. Приемщик объяснил, что телеграфные сообщения в азиатскую часть империи расцениваются по двойной таксе, и даже показал прейскурант, но штабс-капитан и слушать не хотел.

– Какая же это Азия? – вопил Рыбников, жалобно оглядываясь вокруг. – Вы слыхали, господа, как он про Иркутск? Да это великолепнейший город, настоящая Европа! Да-с! Вы там не бывали, так и не говорите, а я служил-с, три незабываемых года! Что ж это такое, господа? Грабеж среди бела дня!

Поскандалив, Василий Александрович переместился в очередь к международному окошку и отправил телеграмму в Париж, по срочному тарифу, то есть аж по 30 копеек за слово, но здесь уже вел себя тихо, не возмущался.

Затем неугомонный штабс-капитан заковылял на Николаевский вокзал, куда поспел как раз к отходу девятичасового курьерского.

Николаевский вокзал в Санкт-Петербурге