С. Пэррис: Пророчество

Я поглядываю на галерею. С такого расстояния не разглядишь в подробностях королевскую свиту, хотя Кастельно, как послу, выделили неплохие места. Я различаю в центре Елизавету, подле нее — фрейлины, все как одна одеты в белое. Склонив голову, я на миг прикрываю глаза — не в молитве, но в немом поминовении Сесилии Эш. Если б ее совесть не оказалась сильнее влюбленности в того, кого она знала как графа Ормонда, в это самое утро династия Тюдоров оборвалась бы. А если б Фаулер не вскружил ей голову, если б девушка не питала досады против королевы (как быстро рассеялись бы эти девичьи обиды), если б Фаулер оказался не столь обаятелен или Сесилия не столь податлива, сейчас и она бы сидела в белом платье подле своей повелительницы. И Эбигейл Морли была бы жива, не будь она подругой Сесилии, не доверься она мне, не отдай мне злосчастный перстень — сейчас бы она там, в галерее, вместе с другими девицами хлопала в ладоши, вскрикивая от ужаса и восторга. Если бы, если бы…

Оглядывая огромную толпу, я прикидывал, обратил ли кто внимание на усиленную охрану, на множество вооруженных людей, замешавшихся среди герольдов, членов гильдий в парадных нарядах, олдерменов и адвокатов в мантиях и даже рядом с епископами и вельможами, кои, украшенные золотыми нагрудными цепями, стоят позади королевы.

Целый месяц во всех портах южного побережья отлавливали молодых англичан и шотландцев, пробиравшихся в страну из Франции и Нидерландов. Один такой храбрец, пытавшийся пронести через таможню заряженный пистолет, имел при себе также католические реликвии, но Фаулер и в Тауэре под пытками хранил упорное молчание, так что никто не знал, блефовал ли он, когда говорил мне, что в юбилей найдется и другой убийца, или же в этот самый момент безликая тень крадется за спинами тысяч зрителей, терпеливо поджидает в толпе лондонцев, что собралась позади возведенных вдоль Уайтхолла и Стрэнда барьеров — по этому пути королева после турнира проследует на церковную службу в собор Святого Павла. Она-то держится как ни в чем не бывало, но для Уолсингема, Бёрли, Лестера этот день — сплошное мучение, и они вздохнут облегченно лишь вечером, когда благополучно препроводят Елизавету в ее покои. Уолсингем умолял ее отказаться от публичной процессии, но королева настояла: подданные увидят ее — сильную, гордую, излучающую милости, не устрашенную ни планетами в небесах, ни католическими замыслами на земле.

Мы спустились по рядам и вышли, что было непросто: народ толпился и толкался, спеша занять места вдоль дороги у Холбейн-гейт, чтобы получше разглядеть королевскую процессию.

— Мари это понравилось бы, — вздохнул Кастельно, проталкиваясь рядом со мной в толпе.

Со всех сторон напирали именитые горожане в меховых плащах.

— Наверное, вы скучаете по ней, — посочувствовал я.

Мы стояли в давке так близко, что я почувствовал, как приподнялись и опали его ребра от тяжкого вздоха.

— Это к лучшему, что она вернулась в Париж. Когда взяли Трокмортона и Говарда, стало ясно, что скоро постучат и в нашу дверь. Мне легче будет отстоять посольство, если Мари не подвергнется допросам. Кроме того… — Он глянул через плечо и понизил голос. — Моя жена давно уже перестала быть мне супругой, так что все равно, рядом она со мной или в Париже. Напрасно я вызвал ее сюда. Кое-кто в Солсбери-корте сожалеет о ее отъезде больше, чем я.

Я тоже оглянулся и увидел неподалеку Курселя: он брел, отделенный от нас несколькими рядами зрителей. Уловив мой взгляд, он усмехнулся той вызывающей и вместе с тем безнадежной улыбкой, которая приклеилась к его лицу с тех пор, как Мари уехала. Догадывается ли Кастельно, что отправил жену прямиком в объятия герцога Гиза, чьи честолюбивые замыслы хоть и не осуществились сейчас, но вскоре прорастут вновь? Уж Курсель-то это знает и терзается муками ревности.

— Нам еще повезло, Бруно, — продолжал Кастельно, уговаривая себя, заговаривая боль. — Беседа с Уолсингемом, признаться, стала самым неприятным эпизодом за всю мою карьеру. Как я и опасался, за Трокмортоном уже какое-то время следили, и все еще неизвестно, какие письма были при нем, когда его схватили. Однако мне не предъявили обвинений. Я легко отделался, — заключил он, и голос его дрогнул.

Очень легко, подумал, но не произнес вслух я. При Трокмортоне нашлись не только карта гавани и список вельмож, но и поспешное, открытым текстом написанное послание Кастельно к Марии, в котором он, пытаясь очистить себя от клеветы Говардов, заверял претендентку в неизменной преданности. Лишь мое заступничество перед Уолсингемом (да и королева предпочла не ссориться с Францией) уберегло посла от куда более тяжких последствий его опрометчивости.