Марк Миллз - Офицер по вопросам информации

Он разложил письма на кровати и стал искать послание от Люсинды. На нем не было ни адреса, ни марки, только ее имя, потому что она сама вручила ему письмо за неделю до его отъезда за границу. Он сел на поезд до Льюиса, где, по ее словам, она жила во грехе с художником, таким старым, что он мог быть ее отцом.

Художника звали Роджер, и его дом был большим строением из кирпича с вкраплением гальки, стоящим на краю деревушки у подножия Саут-Даунса. Сад был диким и неухоженным, не в пример прическе Роджера.

— Роджер не терпит лужайки.

— С таким же успехом можно было бы забетонировать весь сад. При всем великолепии живой природы газоны привлекательны.

Они обедали вне дома на террасе под тентом из хлопчатобумажной ткани, натянутым на деревянные стойки. Сын Роджера уехал учиться в школу-пансионат, но его дочь Клэр с хмурым, недовольным взглядом исподлобья, как и подобало тринадцатилетней девчонке, оставалась дома. Она училась в школе Льюиса, где Люсинда преподавала французский.

— Я также учила Макса, — пояснила Люсинда. — Очень много лун назад.

— La femme de Monsieur Dupont a les yeux bleus. [3] У жены месье Дюпона голубые глаза (фр.).

— Прекрасно, Чедвик, ты заслуживаешь награды.

— Бывало, мы наделяли мадам Дюпон всем набором других определений, когда ты не слышала.

— Нет ничего, что я не знала бы о мадам Дюпон.

Роджер расхохотался, и даже Клэр улыбнулась.

В те минуты, когда чувствовал подавленность и опустошенность, Макс всегда думал об этом доме и саде с его буйным цветением и известково-зеленым очарованием в тот теплый день середины мая. Он видел эту картинку и сейчас, когда вытаскивал из конверта четыре листка бумаги.

Некоторое время он медлил с чтением письма, вероятно, потому, что знал, до какой степени не соответствует ее благожелательным и лестным комплиментам.

Письмо начиналось с простой констатации, едва разборчивой. У нее был ужасный почерк, словно каракули врача на рецепте.

«Наша дружба началась с письма, это письмо будет поддерживать ее в предстоящие месяцы и, не дай бог, годы».

Увы, Бог не внял. Прошло почти два года с тех пор, как она передала ему это письмо на перроне вокзала Льюиса, когда он садился в лондонский поезд. Он не распечатывал конверт до станции Хэйвордс-Хит и все еще думал о его содержании, когда через порядочный промежуток времени поезд подъезжал к вокзалу Виктория.

Она сообщала в письме, что не будет больше ему писать, пока он на войне. Все, что она хотела бы ему сообщить, оказалось бы мелким, никчемным в сравнении с тем, что он переживает. И весьма вероятно, что ее письма до него не дойдут, точно так же, как его ответные письма не дойдут до нее. Это лишь усилило бы ее страх за его жизнь.

Она предпочитала полностью положиться на Провидение в том, что он вернется невредимым — ибо она уверена, что так и будет, — и ждать их встречи. Пока же достаточно этих слов. Он может носить их с собой, куда бы ни пошел, и так глубоко в душе, насколько пожелает. Они не подвержены влиянию времени или пространства. Они вечны и бесконечны.

Макс знал, что их связывают особые узы, — знал даже тогда, когда был десятилетним школьником, а она — преподавателем французского языка в возрасте двадцати одного года. Странно, однако, было разбирать ее письмо в виде иероглифических каракулей. Для него, сгорбившегося на кровати, которая стояла в комнате, осыпающейся под бомбежками осажденного города, ее слова значили сейчас больше чем когда-либо.

Во многих отношениях письмо было признанием в любви, любви отнюдь не в физиологическом смысле (хотя вскоре после того, как Макс окончил Оксфордский университет, Люсинда призналась, что был момент, когда она хотела затащить его к себе в постель и едва удержалась, чтобы не сделать ему предложение).

Любовь, о которой она говорила, была чем-то иным. Она относилась к человеку, в жизни которого было несколько отцов, и порой более чем одна мать. Она не претендовала на то, чтобы заменить ему мать, но не могла отрицать, что иногда чувствовала и действовала именно так. Она замечала в нем качества, которые возбуждали в ней такие чувства.

Завершая письмо, она писала: «Не знаю, что ты подумаешь сегодня, но если дом под Даунсом все еще останется моим, когда ты вернешься, он будет и твоим тоже. Если же я перееду, то упакую твои вещи и возьму их с собой. Это большее, что я когда-либо кому-нибудь обещала, но это самое малое из того, что ты заслуживаешь».

Упоминание о его заслугах значило слишком много. Оно предполагало, что Макс заслужил право на владение ее чувствами, но в своих поступках последнего времени он обнаруживал слишком мало того, что оправдывало бы эту оценку.