Борис Акунин - Весь цикл «Смерть на брудершафт» в одном томе.

— Что ты ходок знаменитый, мне известно, но как ты с иностранкой объяснишься?

— Обижаете, ваше благородие. Мне хоть эфиопку — всё одно-с. У Георгия Никашидзе осечек не бывает.

— Ладно, принят. Зови Булошникова. Это, Алексей Парисович, на амплуа силача. Наш Илья Муромец. Что-нибудь взломать, поднять, вышибить. Не человек — паровоз. Десять пудов на плечах выносит. Картотека, надо полагать, тяжеленька.

Очень большой человек, задевший дверной косяк сразу обоими плечами, сказал неожиданно тонким, бабьим голосишком:

— Здравия желаю.

Лицо у него было круглое, пухлое, с розовой, как у младенца, кожей. Фигура, как у куклы-матрешки. Кисть руки — безволосая, толстая и короткопалая — напоминала раздутое молоком вымя.

— Не годится, — сразу отрезал Романов. — Для гарнира к основному номеру довольно метания ножей и карточных фокусов. Силач — явный перебор. Это же не цирк, а отель высокого класса. И, воля ваша, Лавр Константинович, но без артисток как-то странно. Подозрительно.

— Откуда я, милый вы мой, возьму женщин? В штате разведки их нет, в контрразведке тем более. Уйди! — опечаленно махнул князь толстяку. — Не проходишь.

— Ваше благородие, Лавр Константинович! — фальцетом взмолился Булошников. — Всю жизнь мечтал за границу попасть. Возьмите, ну ради Христа, а?

— Да как я тебя возьму, болван, если ты ничего художественного представлять не умеешь?

Илья Муромец закручинился, повесил голову.

— Эх, раньше я русские песни пел, под балалайку. Даже на свадьбы приглашали…

Сочувственно вздохнув, князь шепотом объяснил:

— Это он весной в ледяной воде сидел, за шведом одним слежку вел. Получил медаль за геройство, но застудил себе напрочь всё, что только можно.

— Грех вам, — продолжал жаловаться инвалид. — Живу, как Иов многострадальный. Борода расти перестала. Жена ушла. Всем ради отечества пожертвовал… — Вдруг в маленьких, но по-младенчески ясных глазках Булошникова блеснула надежда. — А хотите, дишкантом спою? Давеча попробовал — вроде получается.

Он подбоченился одной ручищей, другую округлил и выставил вперед, запел тонким, довольно сильным голосом: «Выйду ль я на реченьку, погляжу на быструю. Унеси ты мое горе, быстра реченька с собой».

Картинка 07

Дослушав до конца, Алеша засмеялся:

— Да это не дискант, это настоящее сопрано.

Иностранного слова Булошников не понял, но одобрительную интонацию уловил и плаксиво заныл:

— Возьмите меня, ваше благородие! Я горы альпийские на открытке видел — красотища! Страсть как повидать хочется!

— Извини, Вася. Видно, не судьба.

Лавр Константинович подошел к бедняге, потрепал по плечу, даже полуобнял, для чего пришлось подняться на носки.

Будто к мамкиной груди припал, подумал Алеша. Тут-то ему и пришла в голову идея.

— Погодите-ка, погодите… — медленно сказал он.

В Европе полным-полно старых отелей, про которые обычно говорят: «ах, это заведение знавало лучшие времена!» Каких-нибудь полгода назад то же мнение высказывали и по поводу «Гранд-отеля» в Сан-Плачидо.

Эта гостиница помпезной, тортообразной архитектуры пережила пик моды тому лет тридцать, когда здесь любила останавливаться немолодая, но все еще прекрасная вдова императора Луи-Наполеона. Потом вкусы изысканной публики переменились, и отель стал обителью тихого семейного отдыха миланских и венских буржуа средней руки. Но едва континент затянуло пороховым дымом, для гостиницы, как и для прочих швейцарских курортов, настал истинный ренессанс. Номера подорожали втрое, но их все равно не хватало. Из Парижа прибыли два первоклассных шеф-повара, не пожелавшие попадать под призыв. На сцене выступали мировые знаменитости, развлекая взыскательных постояльцев. Среди последних было особенно много американских миллионеров, очень недовольных тем, что Старый Свет ни с того ни с сего сошел с ума и лишил приличных людей возможности отдыхать на Лазурном берегу, в Биаррице или Баден-Бадене.

Чудесным ноябрьским утром, в самый разгар бархатного сезона, на подъездную аллею «Гранд-отеля», шурша гравием, въехал длинный «делонэ-бельвилль» и остановился у парадного входа, прямо напротив огромной афиши, где был изображен усатый красавец в казачьей черкеске. Объявление на трех языках (итальянском, французском и немецком) извещало:

Лакей с поклоном открыл вторую справа, так называемую «парадную», дверцу автомобиля, и оттуда вышел красивый молодой человек в роскошном пальто — легкого сукна, но с пышным собольим воротником. Конец алого кашне с обдуманной небрежностью был перекинут через плечо, белоснежные гамаши посверкивали перламутровыми пуговками. Очень эффектно смотрелась рука на черной шелковой перевязи. Пальцы в лайковой перчатке беспрестанно мяли каучуковый мячик.