Сергей Лавров - Выстрел собянской княжны

— О родителях думай, — с назойливой требовательностью и заботой указал ему подрастающий пастырь. — Они-то знают?

— Еще чего! — возмутился Костя Кричевский. — Я и дома-то еще не был! И не скажу я им ничего! Все одно, они в любви ничего не смыслят, это же ясно! «Страсть, безумное желанье!» — им и слова-то такие неизвестны, честное благородное слово! А ты, Васька, если вдруг влюбишься, неужто все отцу расскажешь?!

— Отцу не знаю, — чрезвычайно честно и твердо ответил Василий, — а матушке непременно расскажу.

— Это дело твое! Но заруби на своем поповском носу: если хоть слово кому про княжну сболтнешь — не быть тебе патриархом, семинаристская твоя рожа! Туда увечных не берут!

— «Она лежала при луне, нагие раздвоивши груди, и тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь ее во сне…» — мечтательно пропел Петька, зажмурив глаза.

— Ух ты!.. — открыл рот Кричевский. — Чей стих?!

— Не запомнил. Какой-то Фетр… или Хетр? Алексей Феофилактыч дал прочесть. Говорит — будет знаменит…

— Дай списать!

— Не здесь! — возмущенно зашипел на приятелей Васька Богодухов, замахиваясь на святотатцев толстым томом поучений Иоанна Златоуста. — Вы же в церкви! Вон пошли, бесовы дети! Уже отец Ираклий двери запирает! Господи, прости меня, грешного, и дай силы…

— Вразумить этих заблудших овец! — в один голос подхватили Костя с Петькой знакомый им с младых ногтей рефрен. — Уймись, святой Василий! Уходим мы! А то, чего доброго, соблазнишься — и погубишь безгрешную душу! В угол! На горох! Молиться, пока свеча не сгорит! И свечку поставь не копеечную, а в алтын, не меньше! Не лукавь перед Господом! Он все видит!

Добродушно улыбающийся Богодухов закрыл за хохочущими юношами двери бокового притвора. Морозный ветерок освежил Костю Кричевского. Внезапно ощутил он такой прилив сил и уверенности, как тогда, когда подал ей меховой салопчик.

— Ого-го-го! — закричал Костя что есть мочи, сбежав с крыльца. — Ого-го-го!!

Он схватил под микитки тучного приземистого Шевырева и, не слушая причитаний, легко закружил его в воздухе, после чего, точно пушинку, швырнул в большой сугроб у церковной ограды, тщательно выровненный приходским сторожем. «Я люблю ее! Я люблю ее!» — билось сердце в его груди. Кричевский вскинул руки в щегольских перчатках, насколько позволяла шинель, и принялся посылать в темное заснеженное небо один за одним воздушные поцелуи. За перчатки не по форме ему не раз перепадало внушение от Розенберга, но Костя не мог отказаться от такого шарма.

Петька Шевырев все возился в сугробе, все пыхтел и угрожал проделать с «господином полицейским» то же самое, но, когда выбрался наконец, почел за благо не связываться. Кричевский помог ему очиститься от снега, нахлобучил на уши приятеля теплый картуз. Они пошли расчищенной дорожкой, у церкви широкой, на улице — узкой. Анютка Варварина, в драной овчинке на плечах, в чунях и впопыхах накинутом платке, весело стреляя глазами, улыбалась чему-то до ушей, попалась им на дороге и засмущалась, пробегая мимо.

— Слышь, Костя! — заговорщицки начал Петька, забегая. — А что если я заметку напишу об этом деле? Феофилактыч ее в «Дневнике приключений» [5] «Дневник приключений» — официальная полицейская сводка, публиковавшаяся в городских газетах того времени. поместит! Ну, надо же мне с чего-то начать! А? Чего еще в нашей жизни дождешься необычайного, об чем в газетку прописать можно?! Насчет гонорара не сомневайся — честное благородное слово, пополам! А?! Чего ты смеешься? Выручи, а?!

— Дурак ты, Петька! — твердо сказал Кричевский, любуясь своим благородством. — Даже думать забудь! Любовью не торгуют!

— Еще как торгуют! — азартно возразил Петька. — По всей Утешной улице! И в Пассаже, во втором ярусе, у белошвеек! «Не очень много шили там, и не в шитье была там сила!..» — продекламировал он модный в Петербурге стих Некрасова.

— Это не любовь, — красиво сделал двумя пальцами жест Кричевский, посмотрел на пальцы внимательно и еще раз повторил жест. — Нет, эт-то не любовь!.. Прощайте, господин щелкопер! Предупреждаю: если хоть словечко накропаете о том, что я вам по дружбе рассказал, вызову на дуэль! Я не шучу! Пиф-паф-ф!.. — и он прицелился в голову Петьке Шевыреву все теми же пальцами в тонкой лайке.

Когда за Шевыревым со знакомым стуком захлопнулась дверь парадного, юный Кричевский пошел по улице, полагая, что направляется к родительскому дому, но на самом деле забирая все влево и влево, кривыми поперечными дорожками, пока не оказался прямо перед инженерским домом, где жила княжна Омар-бек, она же Сашенька. Здесь он остановился, задрал голову так, что форменная шапка-пирожок едва не слетела с макушки (из желания пофорсить Костя по осени попросил скорняка сшить ему шапку размером поменьше), и принялся выглядывать окна предмета своей страсти. В окнах третьего этажа там и сям тускло светились фитили керосиновых ламп и свечей. Отчего-то Константин облюбовал одно окно с темными бархатными портьерами и кистями, где три свечи стояли на подоконнике в изящном подсвечнике.