— Хорошо, но я спрашивала о вашем мнении.
— До тех пор пока я не увижу доказательств обратного, я имею в виду научные доказательства, с применением ДНК-экспертизы, которая уже доказала, что Людовик XVII был сыном Марии-Антуанетты, я буду считать, что он был сыном Ферзена. Однако это не помешало Людовику XVI быть для него отцом. Очень любящим отцом.
— Значит, Бастиан Вербек?..
— Да.
Натали задумчиво потягивала свой чай, слишком сладкий, постепенно остывающий. Ей не впервые предлагали играть королеву. Сценарии, в которых фигурировала Мария-Антуанетта, ей присылали как минимум дважды в год. До сих пор она отвергала все эти предложения — даже когда речь шла о телефильме, который снимала ее собственная сестра. Но ей совершенно не хотелось работать с сестрой. Мысль о Бастиане Вербеке тоже была не слишком приятна.
— А кто будет играть Ферзена?
— У Марии-Антуанетты была слабость к жокеям. Она восхищалась ими, как куклами, такими маленькими, безбородыми, стройными и в то же время мускулистыми, всегда в отличной форме. «Ни одного лишнего грамма» — таков был их девиз и особый шик. Они были отважными наездниками, как казаки, и по-рыцарски обходительными. Королева часто посещала скачки, это было одно из любимых ее развлечений. Однако ей пришлось ждать смерти Людовика XV, чтобы полностью отдаться этой страсти, поскольку тот терпеть не мог скачки, но не из-за моральных принципов, а из-за того, что эта мода пришла из Англии, а все связанное с Англией было ему ненавистно. Мария-Антуанетта заключала пари, кричала на трибуне, подбадривая своего фаворита, а потом горячо поздравляла владельца победителя — почти всегда это был герцог Лозен — и утешала тех, чьим лошадям повезло меньше. Жокея-победителя по ее приказу сажали в королевскую карету и доставляли в Малый Трианон или в ее личные апартаменты в Тюильри. Там она сама одевала его, как маркиза или фарфорового пастушка. А потом раздевала.
— Это правда?
— Да, водился за ней такой милый грешок. Так она развлекалась до тех пор, пока однажды на балу не встретилась с Ферзеном. Он обладал всем тем, что ей нравилось в мужчинах: придворной утонченностью манер и очаровательной внешностью английского кукленка-жокея. Его телосложение было миниатюрным и в то же время безукоризненно пропорциональным. Ко всем этим достоинствам прилагалась репутация искусного соблазнителя.
Анри подозвал гарсона, который не отрывал глаз от их столика и поэтому очутился рядом через полсекунды.
— Что-нибудь выпьете, Натали?
— Скотч, пожалуйста.
Кажется, ее заинтересовал этот фильм, сказал себе Анри.
Анри встретил Дору у спуска с Елисейских Полей, как обычно. И, как обычно, она послушно шла рядом с ним, держа его под руку. Это было приятно. И в то же время ему уже начал надоедать этот распорядок, всегда одинаковый: сначала сопровождать ее в театр, потом в ресторан, потом, после десерта, массировать ей ступни и, наконец, провожать до стоянки такси. Он так больше не мог. Анри чувствовал запах духов Доры, слушал ее воркование и каждый раз, когда они всходили на тротуар, перейдя мостовую, ощущал, как ее пальцы сильнее сжимают его руку. Ее голос возбуждал его все больше и больше. Он вздрагивал и вынужден был срочно переключать мысли на что-то другое, прежде чем дело примет нежелательный оборот.
В этот раз он поцеловал ее.
Дора была миниатюрной женщиной. По сравнению с юношами, которых ему доводилось целовать, ее фигурка и лицо казались детскими.
Она отстранила его. Не сразу, через пару секунд. Но выражение ее лица было слегка удивленным, словно она спрашивала: это еще что?
Анри, машинально обнимая пустоту, подумал, что женщины все-таки ужасные жеманницы.
Они шли по направлению к «Миру Кардена», не касаясь друг друга. Дора не могла понять, что с ней происходит, какой неожиданный оборот приняло развитие событий, которое было для нее желанным и невозможным одновременно; она запрещала себе желать, чтобы не страдать потом, и за эти внутренние колебания сама себе казалась ломакой; она не могла разобраться в себе, лишь знала, что до сих пор все было так хорошо, и вдруг этот поцелуй — зачем? и зачем ее отказ? Я не хочу влюбляться, думала она и понимала, что уже влюбилась. Но это невозможно, тут же возражала себе Дора, я все это выдумала, мне это не нужно, повторяла она вслед за своим психоаналитиком, который ее в этом убеждал, я еще не могу позволить себе снова быть несчастной, совсем недавно выкарабкавшись из несчастья. Да и зачем все это нужно снова? Опять постоянно чувствовать себя задерганной, как раньше на работе, в отношениях с матерью, с любовниками, особенно с Жаном — было бы жестоко обманывать Жана с другим человеком, в которого она влюбилась по-настоящему, даже если она, по сути, и не была любовницей Жана. И теперь Дора думала, невольно запахивая плотнее пальто и ускоряя шаг: а если Жан действительно скоро умрет? но все умирают, и он умрет, если не в этом году, то в следующем, и тогда я останусь одна, и это будет настоящий ужас — остаться одной в этом городе, без Жана, на грани бедности… как тяжело жить в городе, в котором больше нет ни одного утешения, ни одного убежища для вас. В Бейруте, в начале войны, для нее были убежища повсюду. Для девочки, все свое детство проскитавшейся по бомбоубежищам, было так странно оказаться в мирном городе, на улицах, где горят светофоры, где нет ни бомб, ни снайперов, среди людей, уверенных в завтрашнем дне, в будущем; даже у Жана, несмотря на опухоль мозга, была надежда, и она не могла предать эту надежду, сойдясь с человеком, который рассказывал ей байки времен Французской революции…
Читать дальше