Елена Ярошенко - Визит дамы в черном

Жильцы дома, в котором поселилась Марта, узнав, что сама молодая хозяйка заняла квартиру в бельэтаже, стали искать с ней знакомства и приглашать на чашку чая, но и среди соседей ей не удалось найти друзей. Один Митя был по-настоящему близким другом…

Иногда по воскресеньям Марта ездила в Павловск к родным. Клавдию Тихоновну она брала с собой — каждая такая поездка была для старушки настоящим событием. Они вместе гуляли по прекрасным павловским паркам, а потом подолгу сидели у Прохора Петровича за чашкой чая.

Клавдия Тихоновна с удовольствием беседовала со стариком Почиваловым. Принадлежа к купеческому сословию, она с большим уважением относилась к предприимчивым и удачливым людям, сумевшим не только нажить, но и сберечь капитал. Ее-то покойный муж довел свое дело до банкротства, видать, ума Бог не дал или ловкости. А господин Почивалов был настоящий купец, хозяин, делец… Даже немощный, старый и больной, он внушал людям своего круга почтение. Отправляясь в Павловск с Мартой, Клавдия Тихоновна собирала корзину «гостинцев» для Прохора Петровича — домашние пирожки, варенье, печенье, вишневую наливочку. Старик, не избалованный вниманием в доме племянника и лишенный своего привычного окружения, где каждый за честь считал ему услужить, благосклонно принимал заботу Клавдии Тихоновны и даже в знак признательности подарил ей дорогую шаль, оставшуюся от покойной жены. Марте он говорил: «Ты Клавдию-то не оставляй, цени ее. Она женщина уважительная, добрая и тебе верная. Это большая удача, когда рядом человек надежный есть…»

— Митя, как странно, мы с тобой совсем недолго знакомы, а мне кажется, я знаю тебя всю жизнь. Никогда ни с кем я не могла говорить так откровенно, как с тобой. У меня как-то не было настоящих друзей, и я даже не думала, что между людьми бывает такая духовная близость и полное понимание.

Марта и Дмитрий светлым петербургским вечером гуляли по своему любимому маршруту — от Михайловского замка по набережной Фонтанки до Невского, а потом мимо Аничкова моста дальше, вдоль стройного ряда чопорных доходных домов и Суворинского театра к Обуховской больнице. Их обгоняли прохожие, стучали по брусчатке колеса экипажей, из открытых окон домов доносились детские крики, звуки рояля и обрывки чужих разговоров — но они ничего не замечали, поглощенные своей беседой.

— А разве у тебя не было друзей в детстве? Девочки всегда делятся тайнами с гимназическими подругами…

— Мне в гимназии было трудно найти подруг. Я чувствовала, что для всех чужая. Русские девочки держались замкнуто, своим кружком, и дружили только со своими. А я все-таки росла в польской семье, меня они за свою не считали. Зато польские девочки называли меня русской и попрекали этим. Знаешь, наш учитель русской словесности всегда занижал полькам оценки из-за неправильных ударений. А мне ударения тоже не давались. Учитель, бывало, вызовет меня к доске, задаст читать сложный текст, что-нибудь из Карамзина, далекое от современной разговорной речи, и слушает, как я мучаюсь. А потом скажет: «Да-с, госпожа Багрова, удареньица-то у вас скверные! Извольте читать получше, стыдно не знать родного языка. Я понимаю, когда госпожа Остшенская не может внятно связать двух слов, она, похоже, только вчера впервые открыла русскую книгу. А вам, госпожа Багрова, это непозволительно!» И весь класс на меня ехидно смотрит. Русские как будто хотят сказать: «Да, ты не наша, не наша!», а польские девочки: «Что, получила? Вот так-то!» Даже когда по настоянию бабушки я стала ходить на занятия польского патриотического кружка, я не чувствовала себя там своей. Да и что там изучали? Историю и литературу Польши по каким-то плохоньким учебникам. Неужели кто-нибудь из нас и без этого кружка еще в детстве не учил наизусть отрывки из «Дзядов» Мицкевича или не знал о Польском восстании 1794 года? Мне хотелось заниматься серьезным, настоящим делом, я сказала об этом на одном из занятий, но почему-то все так удивились, словно я несу какую-то дикую чушь. Кроме того, я быстро обнаружила, что среди участников кружка есть разные группировки и формируются какие-то тайные сговоры, в которые меня не посвящают, и перестала ходить на занятия. А через полгода у многих кружковцев начались неприятности с полицией, и они еще больше от меня отдалились. Некоторые даже перестали меня узнавать на улице и здороваться не считали нужным.

— Да, это нелегко — противопоставить свои взгляды взглядам большинства. Я ведь тоже был в похожей переделке, когда не захотел примкнуть ни к каким группировкам. В девяносто девятом году студенты решили объявить забастовку и бойкотировать экзамены. Это делалось из солидарности с кем-то, не помню уж с кем, кажется, со студентами Киевского университета, у которых были разногласия с начальством по политическим соображениям. И наше дурачье решило, что из чувства товарищества мы должны сорвать сессию и что порядочные люди на экзамены не пойдут. А я не собирался валять дурака из-за каких-то киевских бузотеров. Честно сказать, я не очень-то хорошо был готов к экзамену и волновался более потому, что не знал всех билетов. Но билет, слава Богу, достался знакомый. Я готовился отвечать, когда в аудиторию ворвалась группа бастующих студентов. Они наговорили профессору массу неприятных вещей, у старика даже слезы потекли, он так и сидел потом, уткнувшись в платок. Один из забастовщиков подошел ко мне и спросил, глядя в глаза: «Сударь, вы что, собираетесь экзаменоваться?» Я ответил, что собираюсь. «Тогда я могу вам сказать, что вы — подлец!» — закричал студент. «А я могу вам сказать то же самое!» — бросил я ему и пошел к столу экзаменатора. Профессор поставил мне пятерку, может быть, и не совсем заслуженную. Однокашники пытались после этого меня избегать, не подавать мне руки, всячески демонстрировали свое презрение, но я игнорировал их выходки. И по-моему, именно это и вызвало в конце концов уважение бывших недругов. Постепенно все утряслось и забылось…