Нэнси Бильо: Чаша и крест

А во всем виноват был Джордж Болейн. Этот самоуверенный молодой человек повсюду хвастался, что пользуется особым покровительством короля: ведь его сестра Анна была любовницей Генриха, а впоследствии стала его второй супругой. В тот страшный день Болейн подстерег меня в темном углу и, воспользовавшись тем, что был гораздо сильней, одной рукой зажал мне рот, а другой принялся бесцеремонно щупать меня и наверняка изнасиловал бы, но ему помешало внезапное появление короля. И если бы мой отец, сэр Ричард Стаффорд, узнал об этом, то наверняка убил бы Джорджа Болейна. Я уж не говорю о матушке, в чьих жилах текла кровь древнейших испанских родов: ее месть оказалась бы еще более беспощадной и яростной. И потому я упорно молчала, не желая подвергать отца с матерью опасности. Во всем, что случилось, я винила только себя. Я твердо решила, что не стану разрушать жизнь своих родителей, да и других Стаффордов из-за такой глупости.

К концу лета 1527 года на меня напала какая-то странная апатия. В глубине души я была даже рада этому как своего рода передышке, сменившей бурные, изматывающие переживания, но мое состояние крайне встревожило матушку. Она не могла поверить в то, что я начисто утратила интерес к чтению, музыке и другим занятиям, которым еще недавно предавалась с огромным удовольствием. Следующие несколько зимних месяцев показались мне самыми длинными за всю мою жизнь: я не жила, а существовала; серые безрадостные дни тянулись невыносимо медленно, по капле высасывая из меня жизненные соки. В Стаффордский замок срочно вызвали аптекаря, и он поставил диагноз: меланхолия. Однако его, в некотором смысле, коллега — брадобрей, владеющий искусством отворять кровь, напротив, сказал, что я слишком флегматична. Два противоречащих друг другу заключения требовали взаимоисключающего лечения. Родительница же моя явно была не согласна с обоими специалистами. Пришла весна, и, ухаживая за мной, она решила довериться собственному материнскому чутью. В результате я выздоровела, хотя прежняя веселость и живой нрав так ко мне и не вернулись. Правда, моим английским родственникам очень понравилась новая, более спокойная и послушная Джоанна (прежде я всегда была девочкой своевольной и упрямой), однако матушку все это немало беспокоило и раздражало.

В то утро в Кентербери, когда я закончила одеваться, она вдруг заявила, что сегодня мы обойдемся без слуг: ведь монастырь Святого Гроба Господня находится совсем недалеко от городских стен.

Наша молоденькая служанка не скрывала радости, получив несколько часов свободы. А вот пожилой слуга отреагировал на это совершенно иначе.

— Но сэр Ричард приказал мне не отходить от вас ни на минуту, — упрямо возразил он.

— А я приказываю тебе найти на сегодня какое-нибудь другое занятие, — осадила его матушка. — Мы прекрасно справимся сами. В Кентербери живут почтенные, добропорядочные люди, а дорогу я знаю. — И с этими словами она вышла из дома.

Слуга с ненавистью посмотрел ей в спину. Все слуги в замке обожали хозяина и терпеть не могли хозяйку. Моя родительница отличалась крутым нравом и к тому же была иностранкой. Англичане вообще не склонны доверять чужеземцам, особенно надменным и властным существам женского пола.

День выдался прекрасный: очень теплый, даже слишком теплый для осени. Мы двинулись по главной улице, ведущей за город и обсаженной по обеим сторонам могучими дубами. Городок Кентербери обнесен невысокой кирпичной стеной, возведенной по большей части еще римлянами много веков назад. И вот странность: как только мы подъехали к стене, моя лошадь вдруг ни с того ни с сего остановилась. Я дернула поводья. Но вместо того чтобы снова тронуться вперед, послушная обычно лошадка заупрямилась и сошла с дороги. Я ни разу не замечала — ни прежде, ни потом, — чтобы она так себя вела.

Матушка заметила, что происходит, и обернулась; на лице ее запечатлелись удивление и вопрос. Но тут и ее лошадь проявила какое-то непонятное беспокойство и остановилась. Тогда матушка взмахнула небольшим хлыстом, который всегда брала с собой.

И как раз в эту минуту вдруг поднялся сильный ветер. Мне удалось-таки заставить свою лошадь вернуться на дорогу, но она все еще пугливо прижимала уши и косилась по сторонам. Ветер так яростно развевал ее длинную густую гриву, что конский волос больно хлестал меня по лицу. Мы подъехали к проему в стене, ведущему за город. Под яростным напором ветра деревья, даже крепкие дубы, раскачивались так, словно кланялись некоему строгому повелителю.