Нэнси Бильо: Чаша и крест

Внезапно через кладбище стрелой промчалась чья-то тень. В лунном свете я узнала брата Освальда, бывшего монаха ордена цистерцианцев; под капюшоном едва виднелась полоска его белого, словно мел, лица. Этот мужественный человек старался тщательно скрывать раны, нанесенные ему теми, кто называет нас папистами и ненавидит от всей души.

— Сейчас двинемся к собору, — хриплым шепотом сообщил брат Освальд.

Я сжала в кулаки пальцы лежащих на могильном камне рук. Вот-вот из темноты собора появятся посланцы короля Генриха со священной деревянной ракой. А мы будем ждать сигнала.

Ровно триста шестьдесят восемь лет назад здесь, прямо в соборе, был злодейски убит Томас Бекет, архиепископ Кентерберийский, который не захотел подчиняться земному властителю — тогдашнему королю Генриху II. Впоследствии Католическая церковь канонизировала Бекета, провозгласив его святым. К его могиле стали стекаться паломники, она превратилась в самое почитаемое место во всей Англии. Но Генрих VIII объявил нашего досточтимого святого преступником и уничтожил его усыпальницу. Завтра очередная годовщина злодейского убийства Томаса Бекета, и наверняка в собор в этот печальный день вновь прибудут бесстрашные паломники. Однако еще до этого, нынешней ночью, произойдет величайшее надругательство над святыней. Ведь прямо сейчас люди короля похищают раку с мощами Томаса Бекета — украшенную драгоценными камнями шкатулку, в которой покоятся останки архиепископа. Мощи его сожгут, а пепел развеют по ветру.

Эта последняя жестокость Генриха VIII, который и так уже отнял все у меня и у моих братьев и сестер, живших уединенной жизнью и предававшихся духовным занятиям, казалась особенно дикой.

— Через боковую дверь я слышал голос настоятеля, — прошептал брат Освальд. — Он молился. Упросил посланцев короля позволить ему помолиться перед тем, как унесут раку, и они смягчились. Приготовьтесь: мы выходим на улицу через несколько минут. — Бывший монах перекрестился и чуть громче сказал: — Да будет с нами воля Господня! Нынче ночью мы совершим богоугодное дело. И помните: его святейшество Папа Римский благословит нас за это. Он пока не знает, что мы собираемся совершить, но если все пройдет хорошо, весь христианский мир будет нам благодарен.

Времени оставалось совсем немного. Брат Освальд, наш вожак, опустился на колени и стал истово молиться, дрожащими руками осеняя себя крестным знамением. Тринадцать месяцев назад, когда мы с братом Эдмундом познакомились с ним, с лица этого доброго монаха не сходила улыбка, а глаза его светились надеждой. И, хотя брата Освальда буквально вышвырнули из святой обители, он уверил себя в том, что ему откроется Промысел Божий, если он пустится странствовать по стране с десятком таких же обездоленных монахов. Несколько недель назад я снова встретила его: на этот раз он отбивался от нападавшей на него разъяренной толпы. Улыбки на лице брата Освальда я больше не видела. Впрочем, я не помню, когда и сама в последний раз улыбалась, да и, если уж на то пошло, ела нормальную пищу или спала в человеческих условиях. Спроси меня об этом — я не отвечу.

Со стороны мощенной булыжником улицы, где-то между кладбищем и собором, послышался собачий лай. Высокие стены собора ответили ему звонким эхом. Я сжалась и прикрыла рот ладонью, чтобы над могильным камнем не видно было облачка пара, порождаемого моим теплым дыханием.

На лай откликнулась другая собака, чуть дальше. Первая побежала к ней, тявкая еще более злобно. А потом они уже вдвоем помчались по улице в поисках того, кто их разозлил. Лай, постепенно удаляясь, затих.

— Сестра Джоанна!

Это брат Эдмунд. Даже в тусклом свете луны я заметила, как изменилось его лицо, и испугалась. Несколько дней назад мой друг, пленившись чистотой цели, тоже твердо решил участвовать в этом деле. Но теперь в его карих глазах метались искорки страдания.

— Вы передумали? — прошептала я. — И не хотите идти вместе с нами?

Он открыл было рот, но тут же снова закрыл его.

— Из-за сестры Винифред? — догадалась я.

Я знала, как сильно он любит свою младшую сестренку. Не меньше, чем я сама, — Винифред была самой близкой моей подругой.

Брат Эдмунд по-прежнему молчал. Остальные, перебирая четки, уже заканчивали молиться; меж надгробий слышны были бормотание и щелканье бусинок.

— А вы… Джоанна, вы подумали, что будет с Артуром? — наконец произнес он.

Я перевела взгляд на могильный камень, под которым покоился брат Варфоломей. Мне не хотелось, чтобы брат Эдмунд видел мои глаза: я боялась, что он прочитает в них, о чем я сейчас думаю. Ведь мысли мои были вовсе не об Артуре, малолетнем сироте, которого я воспитывала, поскольку у мальчика, кроме меня, совсем никого не было на этом свете. Перед внутренним взором моим вдруг всплыло сердитое лицо констебля Джеффри Сковилла, и я снова услышала его слова: «Господи, ну до чего же вы глупы, Джоанна! Ведь это чистейшей воды безумие! Неужели вы не понимаете, что этим все равно решительно ничего не измените?!»