Нэнси Бильо - Чаша и крест

На мгновение я мысленно снова перенеслась в грязный фургон, в котором нас с бароном Монтегю везли в Тауэр. И отчетливо представила себе, как он держит мое лицо в ладонях, ясно услышала его голос: «Ах, Джоанна, полюбить человека, который одной ногой стоит в могиле, невозможно».

— Я знаю, что на Тауэр-Хилл, в последние минуты перед казнью, вы молились за него, — сказала Урсула и схватила меня за руку. — Он был человек тяжелый, это правда. Самоуверенный, высокомерный. Но он был любящим братом. Я очень скорблю о его гибели. Вы и представить себе не можете, Джоанна, как мне больно.

— Я тоже скорблю о нем, — ответила я. — И рада, что смогла хоть что-то сделать для него в последние минуты, хотя помощь моя, увы, и была эфемерна.

— О нет, вы не правы, помощь ваша была очень велика! — горячо возразила она.

Я посмотрела в лицо Урсуле и вдруг поняла, почему они с Генри приехали в Дартфорд на мою свадьбу. Не просто в память о моем отце, нет. Урсула заставила мужа сделать это в благодарность за то, что я сделала для барона Монтегю перед казнью.

— Род Поулов теперь тоже почти уничтожен, как и род Стаффордов, — сказала она. — Моего второго брата, Реджинальда, король ненавидит всем сердцем — в целом свете нет человека, которого он ненавидел бы так же сильно. Годфри совершенно разбит и сломлен. Его величество простил его, но все проклинают бедного Годфри за то, что он дал ложные показания. Они с женой покинули Англию — а что им еще оставалось делать? Матушка моя сейчас находится под арестом в собственном доме. Ее день и ночь допрашивают, все пытаются добиться признания в том, что она участвовала в заговоре маркиза Эксетера. Ей без малого семьдесят лет, Джоанна, и она чиста перед Богом и королем.

Так вот оно что, значит, Генрих мстительно обратил обуявшую его ненависть на дом Йорков, не пощадив даже пожилую женщину. Ах, как мне в эту минуту захотелось хоть чем-нибудь облегчить душевные терзания Урсулы.

— Друзья сообщают мне в письмах, что худшее уже позади, не исключено, что король смягчится и оставит матушку в покое, — продолжала она. — Гертруду Кортни, например, ведь не обвиняли ни в каких преступлениях и не подвергали допросам и пыткам. Может быть, ее даже освободят и ее сына тоже, нужно только набраться терпения и подождать.

У меня в голове не укладывалось, каким образом Гертруда, которая действительно участвовала в заговоре против короны, может выйти из Тауэра, если ее муж, остававшийся верным королю, лишился жизни. Возможно, против нее просто не нашли никаких улик, за исключением того флага, о котором говорил Шапуи.

— Я слышала, — вдруг сказала Урсула, — что есть определенные… э-э-э… признаки… Одним словом, еретические взгляды Кромвеля начинают утомлять короля Генриха.

— Что? — вздрогнула я.

— А вы знаете, что в Страстную пятницу его величество полз от самой двери часовни к Распятию, как самый истовый католик? — пылко проговорила она.

Я воздела кверху обе руки:

— И тем не менее посмотрите, что творится: здесь, в церкви Святой Троицы, образы святых поснимали, говоря, что это все суеверие и идолопоклонство, а к алтарю приковали цепью Библию Ковердейла.

Новость о том, что король якобы вернулся к истинной вере, не утешила меня, а, наоборот, привела в ярость. Выходит, мы все, подданные Генриха, — просто жертвы его капризов и прихотей.

— Да, — вздохнула Урсула. — Кажется, в государстве назревает ужасная смута. Говорят, в недавно созванном парламенте нет никакого согласия по вопросам религиозной политики. Мы пропали… да, мы пропали. Остается одно: затаиться, жить себе тихо и стараться по возможности не появляться при дворе.

— Да, — согласилась я, — именно это мы с Эдмундом и собираемся сделать.

Я узнала, что Генри переписывался с Говардами. Кузина Элизабет не приедет на мое бракосочетание, потому что снова ушла от мужа. Она уехала в тот же дом, что и прежде, и живет там одна. Урсула сказала, что уже начались переговоры о выделении герцогине Норфолк содержания. Насчет примирения на этот раз речи уже не шло. Катрин Говард живет в Хоршэме, у какой-то дальней родственницы. И там она останется вплоть до прибытия очередной жены Генриха, если таковая, конечно, вообще появится.

Из Кембриджа прибыли трое друзей Эдмунда: два бывших монаха-доминиканца и молодой студент по имени Джон Чек, как ни странно, убежденный сторонник церковной реформы.

— Он хоть и протестант, но очень приятный человек, сама увидишь, — заверил меня жених.