Нэнси Бильо - Чаша и крест

— Сестра, вы где? — заорал привратник уже с другой стороны трапезной, прерывая мои грезы. — Мы переходим в большую залу.

По сравнению с действительно огромными залами, которые мне пришлось повидать за свою жизнь, в том числе и в особняках Кортни и Говардов, это монастырское помещение казалось маленьким.

— Здесь дважды устраивали заседания парламента, и именно тут в присутствии двух кардиналов проходил процесс по делу о разводе между королем Генрихом Восьмым и его супругой Екатериной Арагонской, — сообщил брат Эдмунд.

— Все прошло, былое величие миновало, — печально проговорил привратник. — Несокрушимый монастырь Черных Братьев уничтожен, и кем? Правнуком уэльского конюха.

— Нет-нет, господин Портинари, нельзя говорить так о короле. И не стоит предаваться унынию: встряхнитесь и глядите веселей! — сказал брат Эдмунд.

Привратник кивнул:

— Вы всегда были прекрасным монахом, брат Эдмунд. Говорили, что вы могли бы стать величайшим доминиканским ученым в Англии. А вместо этого вы теперь служите аптекарем в каком-то захудалом городишке! Это же трагедия, черт бы меня побрал! А вы еще меня успокаиваете!

Брат Эдмунд стоял не шелохнувшись. Света было слишком мало, чтобы разглядеть выражение его лица, но в этом не было никакой нужды. Я и так всегда знала, что в душе моего друга пылает огонь, что он жаждет подвигов, хочет очень многого достигнуть в жизни. Вслух брат Эдмунд всегда твердил, что, мол, врачевание больных — это высокая миссия и он обрел в этом истинное призвание. Но, зная его честолюбивую натуру, я, откровенно говоря, сильно в этом сомневалась.

Господин Портинари, кажется, понял, что задел больное место брата Эдмунда, и заявил:

— Что-то я разболтался, сам не знаю, что несу. Это все вино, надо поменьше пить. Пойду-ка я лучше спать. — И он с трудом заковылял к выходу. — Увидимся поутру, брат, и вам, милая сестра, спокойной ночи. Я закрою ворота на замок. Ни одна живая душа вам не помешает.

Наступила тишина. Только где-то в дальней комнате слышалась неразборчивая мелодия — привратник, видно, решил спеть перед сном еще парочку песен. Потом все стихло.

Мы с братом Эдмундом остались в монастыре одни.

— Мы в самом деле будем здесь ночевать? — прошептала я.

— А почему бы и нет? Комнаты, может, не очень роскошные, но зато более безопасного места и не сыщешь, — ответил он. — Сегодня уже, конечно, поздно искать адвоката. Все разошлись по домам. Зато можно поработать в библиотеке.

Подняв повыше свечу, брат Эдмунд повел меня дальше в недра монастыря. По дороге сюда он много рассказывал мне о сокровищах библиотеки, особенно о тех, что хранились в отделе рукописей. Оказывается, чтобы посмотреть коллекцию монастыря Черных Братьев (украшенные миниатюрами и орнаментом рукописи, древние свитки, философские трактаты), сюда съезжались люди со всех уголков Европы.

Но, войдя в помещение библиотеки, мы сразу заметили непорядок. Часть полок была пуста, на других еще оставались книги, но стояли они как попало: некоторые вверх ногами или просто валялись, кем-то небрежно брошенные.

Брат Эдмунд с горечью огляделся вокруг.

— Все иллюстрированные рукописи исчезли, — задыхаясь, прошептал он. — Знаете, сколько надо времени, чтобы создать одну такую рукопись? Вся жизнь на это может уйти. Ведь это не только служение Богу, но еще и создание духовного хлеба для тех, кто придет потом. Мы все звенья единой цепи, сестра Джоанна, мы чтим тех, кто был до нас, и помогаем тем, кто будет жить после. Для этого мы и принимаем обет, чтобы стать частью чего-то большего, чем мы сами. И что, интересно, нам делать теперь, если эта цепь безжалостно разорвана, причем не каким-нибудь чужеземцем, но английским королем?

Я не знала, что на это сказать, как утешить его. Разграбление монастырей для всех нас было незаживающей раной.

Брат Эдмунд стал перебирать книги, оставшиеся на полках, а я направилась к каменной статуе святого Доминика. Она стояла рядом с дверью, ведущей в помещение для переписывания.

К изображению основателя нашего ордена я подходила медленно, благоговейно. Рядом с ним сидела фигура верной собаки с горящим факелом в зубах. Когда мать святого Доминика еще носила ребенка во чреве, ей приснился сон, будто из нее вышла такая собака. Проснувшись, женщина в страхе пошла к священнику, и тот растолковал ей, что пламя факела — слово Божье и проповедь ее сына воспламенит весь мир. Пророчество исполнилось, а изображение пса с горящим факелом стало символом доминиканцев.