Георгий Метельский - Тайфун над пограничной заставой

Происшествий больше не было, если не считать нескольких учебных тревог, о которых несмотря на их внезапность солдаты почему-то знали загодя, да случая, когда с вышки заметили в море серый подозрительный комок. В сумерках его приняли за надувную лодку, оказавшуюся на деле до смерти уставшим крупным лебедем. Его поймали, назвали человечьим именем Лука и устроили жить в прожекторном тепляке возле самого моря.

Все текло размеренно и, по глубокому убеждению Степана, излишне буднично: служба, чистка оружия, еда, сон, занятия, сплошь состоявшие из всевозможных подготовок — политической, пограничной, огневой, тактической, физической, строевой. В сутки полагалось полтора часа так называемого личного времени, но людей на заставе было мало, и эти полтора часа сжимались, урезывались зычным голосом старшины: «Панкратов, идите чистить конюшню! Панкратов, на уборку помещения! Панкратов, пойдете заготовлять сено!»

В те редкие дни, когда отпущенное по уставу свободное время удавалось использовать для себя, Степан шел в ленинскую комнату и, усевшись в углу, писал письма в свой далекий Новозыбков. Там он родился, окончил школу и поступил в педагогический институт; оттуда с третьего курса его и взяли в армию.

Двадцать второго января возле дома по ту сторону границы старик вывесил национальный флаг: Северная Норвегия отмечала праздник солнца; впервые после пятидесяти двух темных дней оно должно было выглянуть из-за горизонта.

Перед рассветом вся казарма высыпала во двор. Поднялись те, кто спал, и не ложились те, кому пришла пора отдыхать. Старшина Гаркуша, обычно нетерпимый к любым нарушениям заведенного распорядка, на этот раз сделал вид, что ничего не заметил. Он тоже стоял вместе со всеми, оборотясь лицом к тому месту, откуда вот-вот должен был брызнуть солнечный луч. Восемь зим провел старшина на заставе и знал ту минуту, даже ту секунду, когда вспыхивала огнем сопка. С нее можно было увидеть и само солнце, но сопка была на норвежской стороне, и там четко вырисовывались на фоне охваченного зарей неба два силуэта: мужской и женский.

— Сейчас начнется, — сказал старшина, и Степан радостно вздрогнул, увидев, как вдруг загорелись ослепительно ярким светом казавшиеся ночью почти черными снега. Золотое сияние держалось над сопками несколько минут. Когда оно потускнело, две фигуры, неподвижно маячившие на вершине, неторопливо повернули к хутору.

Хутор стоял совсем близко, метрах в ста от берега, и выделялся пестрым пятном среди однообразных заснеженных камней. За несколько месяцев Степан привык к этому одинокому деревянному дому с двухцветными стенами, с мансардой под рыжей черепицей и с большими окнами, обращенными на заставу. Когда Степану выпадало нести службу на посту наблюдения, он мог следить в бинокулярную трубу за каждым шагом жильцов. Было их всего двое — крепкий, худой старик, державшийся очень прямо, и старуха, наверно жена, тоже щуплая, поджарая и быстрая.

В трубу были видны даже морщины на лицах или узоры на кофте, в которой ходила по двору старуха. Солдаты знали, что ровно в семь утра (в пять по норвежскому времени) она направится в ярко-красный сарай доить корову и что потом будет сбивать масло — крутить на кухне ручку сепаратора (это было видно через незанавешенное окно), кормить кур и выносить помои в пластмассовом желтом ведре. Небольшой ветрячок исправно крутился под ветром, почти не утихавшим всю зиму, освещая дом и двор, открытый со всех сторон.

Ни старик, ни старуха не обращали ни малейшего внимания на пограничников и, если случайно и смотрели в сторону заставы, то всегда скользили взглядом мимо, будто и не жили тут своей трудной, чужой для них жизнью несколько десятков русских солдат.

Иногда старик становился на лыжи, и легко, словно это не стоило ему никакого труда, поднимался на соседнюю сопку, и вскоре исчезал из виду. Наверно, он направлялся в соседнее село за покупками, потому что возвращался всегда с полным рюкзаком за плечами.

По воскресеньям, правда, не каждое воскресенье, старик уходил со старухой на лыжах: майор говорил, что в церковь. Дверь в доме хозяева никогда не запирали, а лишь пользовались крючком. У них не было соседей, и повсюду, насколько мог видеть глаз с нашей стороны, расстилалась каменистая земля, кое-где поросшая невысокими березками, да севернее, на горизонте, торчал полуразрушенный копер, оставшийся от заброшенной никелевой шахты.

Никто на заставе не знал, как звали старика и старуху, но, чтобы удобнее было обходиться в разговоре, им придумали имена: старику Тор и старухе Кирсти. Тор иногда ловил рыбу в речке: становился на берегу, широко расставив свои длинные ноги, и забрасывал спининг. Новички на заставе украдкой и с любопытством рассматривали вблизи «человека из того мира», его теплую короткую куртку на молнии или пестрый свитер с высоким воротником, конфедератку и трубку, с которой Тор, казалось, никогда не расставался. Но и здесь, в нескольких шагах от границы, старик делал вид, будто нет рядом с ним ни солдат, ни заставы, ни чужой земли.