Диана Стаккарт - Гром среди ясного неба

На мгновение я испугалась, что мать вот-вот набросится на него, но, к моему удивлению, она лишь неохотно кивнула.

— Хорошо, Анджело. Поступай, как знаешь. Но для начала хотя бы уговори ее надеть мой плащ, чтобы она не разгуливала здесь полуголой.

Я вопросительно посмотрела на отца, и он утвердительно кивнул, дабы я не спорила. Мысленно поблагодарив дорогого родителя за своевременное вмешательство, я схватила плащ и, накинув его на плечи, побрела в сторону конюшни.

О чем разговаривали мастер и отец, мне неизвестно. Но одно я знала точно: дни моего ученичества были сочтены. Даже если бы отец и дал согласие на то, чтобы я осталась в замке Сфорца, мастер ни за что бы этого не позволил. Правда обо мне стала известна всей мастерской, и нельзя было исключать возможность того, что она дойдет и до ушей герцога. Так что ни мне, ни Леонардо рисковать ни к чему.

К тому времени как я, всплакнув о своем горе, вернулась из конюшни с шустрым Пио в руках, родители уже поджидали меня у дверей мастерской. Чмокнув пса на прощанье в нос, я распахнула дверь и улыбнулась сквозь слезы, глядя, как он на своих длинных лапах потрусил к кровати Леонардо, запрыгнув на нее, свернулся калачиком на подушке и, показав в зевке розовую пасть, погрузился в собачьи сновидения. Я осторожно закрыла за ним дверь и повернулась к отцу.

— Мне будет позволено забрать мои вещи и попрощаться с друзьями?

— Разумеется, — ответил он и кивнул. — Мы возвращаемся завтра, и у тебя будет возможность попрощаться.

— А как же мастер Леонардо? Я могу повидаться с ним? Я ведь так и не попросила у него прощения.

Я услышала, как мать за моей спиной недовольно фыркнула, однако отец ответил на мои слова улыбкой:

— Разумеется, ты сможешь увидеть его завтра. Кстати, он тоже выразил желание на прощание поговорить с тобой.

В отличие от меня мать не добиралась до Милана пешком. Она проделала путь в небольшой повозке, которую одолжила у одного из друзей моего отца. Утром повозка ожидала нас у мастерской.

«Какое счастье», — подумала я, потому что нога моя, порезанная оперением стрелы, по-прежнему давала о себе знать.

Отец помог мне взобраться на повозку, и мы молча покатили к главным воротам замка.

При виде башен, в том числе башни с часами, я едва не пустила слезу. Сколько воспоминаний было связано с ними, воспоминаний приятных и не очень о днях, которые я провела в замке Сфорца. Когда-то я не могла смотреть на эти башни без содрогания. Сегодня же я едва не расплакалась, зная, что больше никогда их не увижу. Дни моего ученичества в Милане пролетели слишком быстро, и все же за это короткое время я прожила целую жизнь, я любила, я смотрела в лицо смерти.

О боже, неужели мне придется вернуться домой в мою маленькую деревню, где меня ожидало безрадостное будущее — унылая комната в доме отца или брата, или, может, замужество без любви, и никакой возможности творить шедевры, о чем я всегда мечтала?

Мне стоило немалых усилий не расплакаться. Вскоре мы оказались в небольшой, но чистой комнате, которая в течение последних нескольких дней служила обиталищем моей матери. Я нехотя выразила восхищение ее смелостью — как-никак, она в одиночку добралась до Милана, причем, для этого она даже не стала переодеваться в мужское платье. Кто знает, вдруг у нас с ней гораздо больше общего, чем я привыкла думать.

По требованию матери я первым делом сбросила с себя мужской костюм и переоделась в одно из ее платьев. Мои пальцы путались в лентах и кружевах, с которыми я в последний раз имела дело несколько месяцев назад, когда была переодета служанкой Катарины. Наконец увидев меня в женском наряде, мать расплылась в довольной улыбке, хотя и покачала укоризненно головой при виде коротко стриженных волос.

— Что ж, придется потерпеть, пока они отрастут снова! — воскликнула она. — А соседям мы скажем, что, пока ты путешествовала, у тебя была лихорадка, и волосы пришлось остричь.

Позже тем же вечером, после вечерней трапезы, какой у меня не было вот уже несколько дней, я устроилась на лежаке в углу комнаты. Было довольно странно слышать не храп подмастерьев, а мерное дыхание родителей. Я дождалась, когда оба уснули, и лишь тогда дала, наконец, волю слезам, оплакивая Константина, оплакивая Тито, оплакивая себя. Чтобы заглушить рыдания, я зарылась лицом в подушку, — не хотелось, чтобы их услышал кто-то посторонний. Впрочем, на следующее утро мои опухшие от слез глаза говорили сами за себя.