Дмитрий Леонтьев: Собор под звездами

Где-то рядом пронзительно заверещал телефон. Ярко накрашенная дамочка далеко «послебальзаковского» возраста, радостно сообщила в трубку:

— Да я уже на подходе… Заскочила в церковь свечку поставить… А я тебе рассказывала, Сонечка, что…

— Простите, — подошел к ней Онисин. — Но в соборе по телефону

Дамочка демонстративно повернулась к нему спиной:

— …мой Колька учудил? Это что-то…

Онисин зашел с другой стороны:

— Простите великодушно, но в храме по телефону не…

— Вы что не видите, что я разговариваю?! — вскинулась она. — Что за бескультурье?!

— Но в соборе не принято говорить по телефону.

— Что мы, в средних веках?! Что за дикость? Вы не видите, что времена изменились?!

— Времена-то изменились, — послышался за спиной Сергея голос. — А вот люди остались теми же…

Женщина прожгла подошедшего отца Григория взглядом, и, не отрываясь от телефона, направилась к выходу:

— Извини, Сонечка, на меня тут какие-то неандертальцы напали, сейчас выйду, дораскажу…

И тут же, в другом конце храма, запищал еще один мобильный… и еще один… и еще… День клонился к вечеру, люди возвращались с работы, и — виват, цивилизация! — у всех были телефоны, и у всех были неотложные дела и заботливые супруги, которые звонили на эти телефоны. Петербург считается культурной столицей, поэтому горожанин не ответить на звонок просто не может, где бы он не находился — в церкви, в концертном зале или на похоронах. Исключение делалось лишь для кинотеатров и стадионов — там за это могут банально набить морду другие жители «культурной столицы».

Склонив голову набок, отец Григорий с любопытством наблюдал, как Онисин носиться по храму «от мобильника к мобильнику». Люди, завидев приближающегося смотрителя, только быстрее начинали говорить по телефону и ускоряли шаг, торопясь договорить начатое-неотложное-наиважнейшее-архисрочное… Налюбовавшись этой игрой в «кошки-мышки», отец Григорий громко и как-то даже торжественно, объявил:

— Все звонящие в храме телефоны будут погружаться в святую воду!

В изумительной акустике собора эти слова прозвучали как «глас свыше». Беготня в соборе прекратилась, словно по команде «замри». Люди осторожно, словно разряжая гранаты, начали отключать сотовые.

— Да не за что, — сказал священник благодарно взирающему на него Онисину. — Это что б ты не начал оправдывать римлян…

И с достоинством удалился.

— Ну как ты? — спросил вернувшийся Иван.

— Знаешь, — задумчиво сказал Онисин. — А ведь инквизиция не такое уж мерзопакостное изобретение… Есть в ней что-то… Вот сердцем чую в ней какие-то очень положительные черты…

— Вот поработаешь полгодика, и это «неясное чувство» обретет перерастет в страстное желание, — уверенно пообещал Иван. — Пора расставлять скамейки. Скоро воскресная школа. Отец Кирилл человек начитанный, а потому, если заставим его ждать, то и нагоняй будет изысканным… Ты человек военный, ты у нас быстро привыкнешь.

— Потому что собор — воинский?

— Потому что священники опытные. Разницу между «добрым» и «добреньким» — знаешь? «Строгий настоятель — веселый клир, добренький настоятель — клир в ересях и в печали». У солдат служба, и у нас служба, у солдат пост, и у нас — пост… Устав, послушание и строгий распорядок… Знакомо?

… Отец Кирилл был роста среднего, улыбчив и порывист в движениях. В собор он не вошел, а вбежал. Впоследствии Онисин не раз замечал за ним эту странную особенность: чем больше народа было на крещениях, чем больше паствы собиралось в его «воскресную школу», тем энергичнее, стремительнее, бодрее он становился. Во время большого скопления людей он аж летал по храму, и риза его развивалась, как плащ крестоносца. Зато когда служба подходила к концу, батюшка на глазах «соловел», моргал все медленнее и медленнее и с неприкрытой тоской посматривал на деревянные скамейки, явно казавшиеся ему сейчас пуховыми перинами. Позже Онисин узнал, что священник, помимо работы в храме пишет книги, ведет православный сайт в интернете, выступает на православных радиостанциях, преподает семинаристам, записывает передачи-лекции, возглавляет паломнические поездки, а если учесть наличие аж четырех детей (как своих, так и приемных), и каждодневного изучения исторических и духовных трудов, то оставлялось только удивляться, когда он вообще умудряется спать. Был он добр, терпим к «разномыслию, дабы появились искусные», но к Слову относился строго даже в мелочах, болезненно воспринимая даже оплошности. Как-то раз он привел в собор своих семинаристов, по очереди читавших перед службой Евангелие. Краем глаза, Онисин заметил, как наливается недобрым огнем лицо священника, занятого в этот момент разговором с какой-то прихожанкой. Наконец, не выдержав, священник жестом подозвал к себе Сергея и отчеканил: «Скажите в алтаре, что б отозвали… чудака! Нельзя так коверкать Слово!» Это был единственный раз, когда Сергей видел священника рассерженным. Даже в спорах он не повышал голоса, а лез в толстые словари и показывал собеседнику точное определение смысла оспариваемого. «Древние говорили: прежде чем спорить надо условиться о терминах — , любил повторять он. — Мы слишком часто не понимаем смысла сказанного, трактуя его так, как нам «кажется» … Доходит до того, что говоришь одно, а понимают… в меру своих знаний. Даже поговорка появилась: «Я в ответе за то что говорю, а не за то, как вы меня понимаете» … Если б вы знали, как сложно говорить «с римлянами на римском» если они и римского не знают, а лишь «албанский» … Смотри в суть слова и все станет ясно. Ведь все так просто, если при этом… думать!»