Клод Изнер - Коричневые башмаки с набережной Вольтера

– Сможет ли расшифровать текст тот, кто им завладеет? Даже если кому-то это удастся, толку ему от того не будет, он лишь навлечет на себя превеликие беды, милый мой Грипмино. Уж я-то знаю, о чем говорю, и, черт возьми, готов на все и даже на большее, чтобы источник исчез навеки. Двух жертв достаточно. Одиночество невыносимо – ни друзей, ни семьи… Ах, семья, дружище Грипмино, семья – это самое восхитительное изобретение человечества. Какая удача, что потомки Луи Пелетье не разорили и не уничтожили сокровища, накопленные их предком, прежде всего этот дневник, который на меня с неба свалился! Несомненно, под именем Провидение во благо тех, кто посвящает себя поискам драгоценных документов, действует сообщество смертных, по доброй или злой случайности привязанных к одному генеалогическому древу. Семья, Грипмино! Да здравствует семья!

В небольшом эльзасском городке Гебвиллере проживало некогда семейство Шварцев. Это было весьма добродетельное семейство, которое усердно увеличивало число эльзасцев и распространяло их по белу свету <���…> рассылая малышей и в Париж, и в провинцию, и за границу. <���…> И держу пари, что в Европе не найдется ни одного городишка с двумя тысячами душ населения, где бы не было по меньшей мере одного Шварца [58] Отрывок из романа Поля Феваля «Черные мантии». Здесь и далее цит. в пер. Н. Смирнова, Н. Свистунова, Е. Морозовой. – Примеч. пер. !

Пока Амадей размышлял над записками Луи Пелетье, Виктор Легри рассеянно читал «Черные мантии». Когда он вернулся домой, все спали: Алиса на спине, закинув два сжатых кулачка на подушку в расшитой наволочке; Кошка – свернувшись клубком и прижавшись к ножке девочки; Таша – беспокойно, ворочаясь и постанывая во сне. Виктор заметил на тумбочке выпуск «Авроры». Стало быть, жена в курсе событий. Он почувствовал себя виноватым, ведь сегодня снова сбежал из дома под выдуманным предлогом, бросив ее одну. «Нет, это всё из-за Эфросиньи!»

Виктор отложил книгу и посмотрел на своих любимых девочек. Какое счастье чувствовать себя живым от того, что жизнь наполнена смыслом! Он взял книгу и тихо вышел из спальни, прикрыв за собой дверь. В фотолаборатории было тепло – Таша позаботилась растопить печку. Виктор устроился в кресле с потертой обивкой, снял обувь, водрузил ноги на стул и продолжил чтение

…не найдется ни одного городишка с двумя тысячами душ населения, где бы не было по меньшей мере одного Шварца!

В 1825 году в Кане жили два представителя этой славной фамилии: некий комиссар полиции, добропорядочный ловкач…

Он захлопнул книгу – никак не удавалось сосредоточиться. Два события сегодняшнего дня не давали ему покоя. Вспышка ненависти мадам де Салиньяк потрясла Виктора до глубины души. Может, стоило ответить ей тем же? Он вдруг подумал о дочери. Таша еврейка – значит, и Алиса тоже… «Нельзя сдаваться! Пусть графиня плетет интриги – у нас демократия, я буду защищаться, и Кэндзи меня поддержит!»

Но еще больше взволновал его визит в дом покойной Филомены Лакарель. Женщину убили, когда она чистила котел для варки варенья… Хорошо хоть чудом удалось спасти «Трактат о конфитюрах»… «Надо бы попросить Эфросинью показать мне вторую книжку в таком же переплете, которую она получила по ошибке».

Виктор вскочил и принялся мерить шагами помещение.

– Разбитое окно… – бормотал он себе под нос. – Пропавшие горшочки с конфитюром и один держатель для книг. Обрывок красной бечевки… – Он замер. – Бечевка! Кто-то совсем недавно говорил мне о бечевке в связи с каким-то убийством… Жозеф!

Конечно, Жозеф с его манией собирать газетные заметки на всякие леденящие душу темы. «Убит надомный книготорговец, – сказал он. – Его примотали бечевкой к стулу и истыкали ножом. Вы с ним, случайно, не были знакомы?»

Разрозненные факты подозрительно напоминали фрагменты единой мозаики, детали одного ребуса – так бывало в начале всех его прошлых расследований.

Во дворе загремели мусорные баки, вернув Виктора к реальности.

– Вздор!

Ему неожиданно вспомнилась Северина Бомон. Хорошая получится фотография! Пожилая букинистка вяжет синий шарф, и на нем уже вырисовывается какой-то узор – вроде бы морской якорь. Она стоит рядом со складным брезентовым стулом, на ней длинное пальто шоколадного цвета, темные боты. Ей лет шестьдесят. Изможденное, худое, словно вырубленное топором лицо, морщинки по уголкам светлых глаз, седые волосы выбиваются из-под шляпки с пожелтевшими кружевами. И еще у нее совсем детская улыбка. Вот что труднее всего будет передать на фотопортретах, которые он задумал сделать на набережных Сены, – особое выражение .