Иван Любенко - Супостат

Когда официальная часть закончилась, на сцену вышел молодой человек в костюме. Воротник его пиджака почему-то был поднят. На беже-розовой сорочке красовался шелковый бант. Его туфли имели модный желто-коричневый цвет. Он жевал во рту незажженную регалию, держал руки в карманах и молчал, дожидаясь, когда публика, взбудораженная стихами Игоря Северянина, наконец, стихнет. Пронесся шепот: Маяковский. Он молча уставился на одну слишком экзальтированную даму, которая все никак не могла успокоиться и с восхищением повторяла вслух последние строки только что звучавшего стихотворения. Но, встретившись с острым, точно пика, взглядом поэта, блондинка втянула голову в плечи и затихла, как кролик перед удавом. Не отрывая от нее глаз, Маяковский вынул изо рта сигару и разорвал наступившую тишину хлесткими, как удары нагайкой, строками:

Он чиркнул карманной зажигательницей и закурил. И в тот момент, когда пламя осветило его лицо, раздался душераздирающий вопль. Кричала та самая дама, которую поэт только что избрал жертвой и «гипнотизировал». Послышалось чье-то возмущение, кто-то засвистел. С диванов в адрес Маяковского полетели оскорбления. Стихотворец хотел направиться туда, откуда доносились ругательства, но его остановили и увели в другую комнату.

На подмостки выбрался какой-то человек. Он был довольно высокого роста, в костюмной паре и в галстуке, с увесистым носом и аккуратными усиками. Нос-картошка выделялся и, кажется, жил своей собственной жизнью, независимой от остального лица. Теребя цепочку карманных часов, он принялся успокаивать публику, поясняя, что прозвучавшее произведение не имело никакого отношения к гостям.

— Кто это? — осведомился Ардашев.

— Николай Корнейчуков, известен под псевдонимом Корней Чуковский, литератор, — пояснил Померанцев. — Один из завсегдатаев нашего клуба.

— Послушайте-ка, Аристарх Виссарионович, вы помните «Метрессу»?

— Конечно. А что?

— А не могли бы вы прочесть это стихотворение со сцены?

— Могу, но зачем?

— Не сочтите за труд, Аристарх Виссарионович, ублажите! И еще: если вас посчитают автором — не отказывайтесь. Просто молчите, и все. Договорились?

— Ну, хорошо. Раз сам Ардашев просит — отказывать нельзя.

Репортер подошел к Чуковскому, перекинулся с ним парой слов и поднялся на сцену.

Публика затихла. В программе вечера не было ни Маяковского, ни Померанцева. И какой фортель выкинет новый выступающий — было неведомо.

Газетчик оглядел залу и совсем негромко, постепенно добавляя голос, стал декламировать:

Когда он умолк, зал разразился овациями. Многие вставали с мест и хлопали стоя. Едва он сошел со сцены, как отовсюду к нему устремилась публика. Кто-то жал руку, а кто-то просил автограф. Не успел журналист сесть на диван, как перед ним выросла фигура художника Шкловского, который уже находился в изрядном подпитии.

— Так, стало быть, Аристаша, ты и есть Супостат? — слегка покачиваясь, проронил он.

— Как видишь, — пожав плечами, ответил Померанцев.

— А что ж ты такой псевдоним себе выбрал несовременный? Надо было подобрать что-нибудь модное, на иностранный манер: Джон Бастэд или Вилли Бич [14] В данном случае в фамилиях используются созвучные английские оскорбительные слова ( прим. авт. ). , — хохотнул живописец, но тут же подался назад, встретившись с колючим взглядом Ардашева. — Кто это? Почему не знаю? — тихо спросил Шкловский.

— А это, сударь, к лучшему, что не знаете, — сухо ответил статский советник. — Я предлагаю вам вернуться на свое место и не загораживать нам сцену.

— Надо же! «Не заслоняйте мне солнце!» — едва слышно возмутился он и шепнул на ухо приятелю: — Аристаша, откуда этот Диоген выискался? Насколько я понял, он мне угрожает, да? — Живописец встрепенулся, пытаясь забросить назад непокорную, то и дело падающую на лоб челку.