Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона

— Держи их, сынок! Мы идем!

Я знаком велел Фариду отпустить парня: мы отдадим его взамен наших жизней. Освободившись, мальчишка плюнул мне в лицо.

— Когда мы поймаем тебя, я отрежу твои «каштаны» и повешу на пояс! — заявил он.

Я полоснул острием остроги по его бедру. Он упал. Кровь залила ногу, словно тщась прикрыть его содрогающееся в агонии тело. Фарид схватил меня, развернул, и мы бросились вниз по ступеням в сторону реки. Проклятое оружие, на котором моя кровь смешалась с кровью старого христианина, я выбросил в ее серебристые воды.

Пока мы бежали, я размышлял о том, насколько легко во мне поднялся дух насилия. Не носил ли и я все эти годы всего лишь маску добродетели и любезности? Был ли истинный Берекия тем, что раньше проявлялось во мне только в минуты гнева и отчаяния?

Рассвет окрасил небо в нежно-розовые и золотистые тона. Мы спрятались на песчаной дамбе в приливной лагуне между Лиссабоном и Санта-Ирией. Я спал без сновидений и проснулся, когда меня растормошил Фарид, удивляясь возвращению солнца. Он вытер мне лоб и помог сесть, я же был поражен его естественной красотой, особенно темной юношеской щетиной, покрывающей его щеки и напомнившей мне причудливый орнамент на фоне оливковой кожи. Тугие колечки растрепанных угольно-черных волос обрамляли его лицо подобно львиной гриве, закрывая лоб и ниспадая на мощные плечи.

Люди, напуганные его молчаливостью и оценивающим пристальным взглядом ясных зеленых глаз, в своем невежестве убежденные, что глухота есть зло, говорили, будто он похож на интригана. Однако единственным, что Фарид мечтал когда-либо плести, были рифмы. Он был — прирожденный поэт, и очень часто его взгляд сосредотачивался во внутреннем мире, оценивая изгиб фразы или очертания ритма. И теперь его губы сжались в задумчивости в тонкую полосу. Он теребил мочку правого уха, как делал всегда, когда был чем-то расстроен. Выглядел он так, словно страстно желал что-то сказать. Но это, разумеется, было невозможно.

Полюбовавшись Фаридом, я взглянул на собственное отражение в зеркально-гладкой воде. В сравнении с ним я был безобразен, и мне на минуту показалось, что я не знаю этого близнеца, затравленно смотрящего на меня, с грязной щетиной на подбородке, сбившимися колтунами патлами, лежащими по плечам. Юный ученый, деливший со своим дядей исследования и графику, уступил место изможденному дикому созданию из глухой чащи, Пану отмщения. Неужели я и впрямь превратился в получеловека, которым мнили каждого из нас доминиканцы?

Фарид похлопал меня по плечу и протянул хлеб из своей сумки. Я отказался: был всего лишь третий день Пасхи, и мы все еще отмечали Исход.

— Ночью у тебя был жар, — показал он. — Тебе лучше?

Раненое плечо пронзила тупая, тянущая боль, которая для меня навсегда будет связана с этой Пасхой смерти.

Рана в предплечье покрылась коркой запекшейся крови. Болела правая ступня: пальцы были сбиты в кровь.

— Моисей бросил нас, — сказал я Фариду с помощью жестов, — и нам самим придется перебираться на другой берег Красного моря. Мы совсем одни.

Фарид ел. Тростник вокруг нас шелестел в такт легкому прибою. Вода плескалась со звуком, похожим на тот, который могли бы производить пьющие фавны. Вокруг было тихо, как и должно было быть. И я расплакался, словно у врат Божественного сострадания, знаками говоря другу:

— Какой мир настоящий? Этот или…?

— Рай и ад — это море и небо, — ответил он. — А ты — горизонт.

Тогда его слова прозвучали для меня бессмысленно. Была изящная пляска его сильных рук, слишком чарующая, чтобы противостоять ей. И когда он прикоснулся к моей щеке, рыдания, сдавливавшие мне горло, вырвались наружу. Воспоминания о костре, горячие и яростные, обрушились на нас обоих. И даже теперь я не мог говорить о дяде. Фарид забрал у меня руку сеньоры Розамонты. Он был ужасно напуган. Дрожал. И все же приложил к сомкнутым в молитве векам запятнанные кровью мраморно-белые кончики пальцев. Тогда я внезапно заметил синяки и ссадины у него на шее.

— Мы похороним ее в лимонной роще, — сказал он. — Она всегда сможет угостить нас своими фруктами.

— Что произошло? — спросил я, указав на его спекшиеся раны.

— Ничего, — ответил он.

— Расскажи.

— На аллее прошлой ночью — человек пытался остановить меня. Я убил его.

Это был первый раз, когда кто-то из нас показал глагол «убить» в первом лице. Мы осознали, что в наш язык жестов придется внести изменения, чтобы приспособить его к новому веку старых христиан. Чувствуя, что нам вряд ли по плечу такая задача, мы вернулись по берегу Тежу к Лиссабону, не обменявшись ни словом. Отстранившись от собственных чувств, я вспомнил молодого аристократа, которого столкнул с крыши. Где найду я прощение за то, что лишил жизни существо, отмеченное искрой Божьей любви?