Тут он смутился — говорить об этом и упоминать какие-то рубли не стоило, и строгий взгляд Паррота безмолвно не одобрил сию нелепицу.
— Вам хочется быть родителем? — подумав, спросил Паррот, но как-то неуверенно.
— Да… нет… я, право, не знаю… я понимаю, что необходима женщина, но какая-то сила мешает мне сделать выбор, мешает даже попытаться, мешает увидеть то хорошее, что, скорей всего, есть в моих знакомых женщинах… я не в состоянии что-то в своей жизни изменить, а такой, каков я есть, со своими привычками, я счастье женщины не составлю… и гордиться ей будет нечем…
— Подросток, — кратко и четко определил Паррот. — Я не упрекаю вас, на все воля Божья. Может, и вы, как Давид Иероним, найдете чем занять свою душу без вреда для человечества…
— Подросток, — повторил Маликульмульк и перевел на русский: — Недоросль…
Но нет, недоросль — иное. Не его имел в виду физик. Подросток — тот, кому хочется стать взрослым, но он не может никак, хотя и лезет во взрослые дела с неслыханной отвагой.
— Он мой друг, но он нуждается в присмотре, — помолчав, сказал Паррот. — Подросток легко становится орудием в руках людей, умеющих с ним задушевно поговорить. Он хочет верить в то, что мир к нему добр… Не доводилось ли вам, Крылов, побывать инструментом в руках авантюристки? Подросток — превосходный музыкальный инструмент, вроде скрипки Гварнери дель Джезу, и нужно внимательно следить, кто и для чего желает исполнить на нем свою мелодию. Вы поняли меня, Крылов?
Маликульмульк не ответил.
Слишком это все было печально — так что и обдумывать не хотелось. Намек-то он понял — как не понять? Но ему хотелось думать, будто внутренняя суть этой беды Парроту не по зубам. Паррот рассудил очень просто, но есть вещи, которых родителю не понять. Ибо — другой подвид homo sapiens.
Да, и Паррот по-своему талантлив, он даже учебник математики написал, он любознателен, он не позволяет своему уму лениться. Ему незнаком длительный сон и ума, и души, и всех способностей. Ему незнакомо это ощущение пустоты — словно некий маркиз ди Негри посредством скрипки, на которой ты играл взахлеб, яростно и радостно, не ведая отдыха, десять лет, высосал из тебя жизнь. Вот сейчас маленький Никколо лежит в Рижском замке и не понимает, что в нем происходит. Он сыграл «Дьявольскую трель», отдал последние капельки души — осталась одна болезненная плоть. А есть ли в ней зародыш, из коего удастся вырастить новую душу, — сие неведомо.
Верно, и ему придется смириться с тем, что случившийся полет в горные области, где дышишь чистейшим надзвездным эфиром, неповторим. Лишь бы только остался жив… и остался навеки подростком…
Паррот отошел к окошку и смотрел на падающий снег. Тяжко быть родителем, подумал Маликульмульк, приходится быть умнее и расчетливее, чем нужно для счастья.
Тяжко — особенно если вообразишь впридачу, что должен руководить другими людьми и опекать их. Игра в умного наставника — палка о двух концах. Вот рассказал Маликульмульк о своих домыслах, причем в его трактовке событий одно за другое прекрасно зацепилось и все меж собой увязалось. И что же Паррот? Согласился так, как согласился бы со своими мальчиками, притащившими на его суд какое-то свое детское изобретение. А в душе, чувствуется, не слишком поверил — поверит, когда удастся изловить беглеца Манчини и строго его допросить. Наставник должен быть строг — но тут не классная комната, тут речь идет о жизни, смерти и чести князя Голицына.
Сам-то Маликульмульк знал, что все представил себе верно.
В гостиную вошел фон Димшиц и предложил партию в ломбер. Маликульмульк согласился сразу, Паррот — неохотно. Играя, они скоротали время до прихода фрау Векслер с Давидом Иеронимом.
— Это оказалось проще, чем я думала, — сказала фрау. — Главное — восхищение. Нас, слабых женщин, спасает умение восхищаться. Там были лакеи барона фон дер Лауниц и господина фон Берх. Я сказала: ах, как я завидую людям, которые могут путешествовать и объездили со своими господами всю Европу; мы, бедные домоседки, должны радоваться хотя бы тому, что нам расскажут о своих странствиях мужчины. Вот так и выяснилось, что фон Берх побывал лишь в Стокгольме, а господин барон в молодости съездил во Францию. Я нарочно спрашивала: как, неужто он не доехал до Италии, ведь от Парижа до Рима рукой подать! И старый лакей, который служил ему, еще когда он учился в Иене, ответил: да на что он приличному человеку, этот Рим? Герр Крылов, я знаю мужчин, похожих на вас, они плохо понимают женские намеки. Вот корзинка провианта из «Петербурга», я буду рада, если вы оплатите это угощение!
Читать дальше