Жильбер Синуэ - Мальчик из Брюгге

Филипп, зябко поежившись, спросил:

— Какие зверства?

— Они, похоже, не довольствуются тем, что убивают свои жертвы, они взрезают им животы, вырывают внутренности, потом разрубают их на куски и бросают собакам… — Дав волю воображению, Ян увлеченно продолжил: — И если, к несчастью, они берут в плен ребенка, то вырывают ему язык, засовывают его в глотку до…

— Хватит! — крикнула Маргарет.

Ян удивленно посмотрел на нее:

— А что я сделал?

— Ты не соображаешь, что пугаешь моих детей! — И приказала: — Иди немедленно в свою комнату!

— Да бросьте вы, — протестующе произнес Ван Эйк. — Не так уж это и важно!

— Я требую, чтобы он покинул стол!

Художник хотел что-то возразить, но Ян уже встал, гордо вздернув подбородок.

— Во всяком случае, я уже сыт. Спокойной ночи. До завтра.

С комком в горле он попрощался с Петрусом Кристусом и удалился в мансарду под крышей, служившую ему комнатой.

Через квадратик окна виден был кусочек неба с горсточкой звезд и краюшкой рождающейся луны. Ян взобрался на кровать, приподнялся на цыпочки. Внизу угадывались погруженные в темноту улицы. Свет шел только от фонарей, раскачивающихся над дверями домов зажиточных горожан. Большой крытый суконный рынок, гордость Брюгге, вздымал свой импозантный фасад, расположившись рядом со зданиями, в которых находились корпорации красильщиков, ткачей, оптовых торговцев зерном. Трещотка ночного сторожа проскрипела в тишине. Пунктуальный, как колокола на колокольне, он, волоча ноги, проходил по улицам, повторяя одно и то же: «Спите спокойно, добрые люди». Лодка с сигнальным огнем на носу скользила по черной воде канала. Ян представил, как она сейчас поднимается к востоку, оставив позади причалы, крепостные стены, и плывет вдоль полей с дюнами цвета соломы, вдоль рядов тополей, плывет к Слейсу, к свободе…

Он спрыгнул с кровати на пол и подошел к большому сундуку с отделкой из обитой гвоздями кожи. Поднял крышку, засунул в сундук руку, покопался, наткнулся на маленькую стеклянную звездочку. Венецианский матрос, подаривший ее Яну двумя днями раньше, объяснил: это самое красивое стекло на свете, сделанное в краю стеклодувов, на острове Мурано, в Венеции.

Дрожа от возбуждения, он сел на край кровати, слегка приподнял звездочку и поставил ее перед свечой, освещавшей мансарду. Сразу возникла флотилия галер, покидающая лагуну в мираже орифламм. Неся на себе изображение льва святого Марка, суда нитью тянулись к Византии, Египту, Фландрии. Взору открылись дворцы, крытые золотом, их блестящие силуэты отражались в небесной лазури. Соборы с певучими названиями: Сан-Лоренцо, Сан-Сальвадор, Сан-Николо — показывали свои выступы, круглые, как животы беременных женщин, встречающихся в переплетении улочек Брюгге. Подобно побежденному, он откинулся на спину, а в голове вертелась фраза Маргарет: «Хотелось бы, чтобы ты когда-нибудь сказал, что влечет тебя в Слейс. Ведь это всего-навсего порт».

Да и как ей понять? Порт, конечно, но являющийся выходом на свободу, подальше от облачного неба и дождей, плоской, как доска, иконы, к заливу, досыта напоенному солнцем, напротив Венеции.

Яну трудно было объяснить свое страстное влечение к этому далекому краю. Как часто повторял ему Ван Эйк, Венеция — не что иное, как латинская сестра Брюгге. Обе живут по колено в воде, обильны мостами. Брюгге с его сорока тысячами жителей уступает Венеции и Генту, но он тем не менее такой же могущественный и богатый, как Флоренция, Лондон или Колонь. А что до портов Даммы или Слейса, почему они должны быть менее привлекательными, чем их венецианский соперник? Когда в сентябре приплывали галеры, разве небо над Фландрией не наполнялось теми же ароматами, которые благоухали над причалами светлейшей Венеции?

Его неодолимое влечение, должно быть, появилось несколько месяцев назад: Ван Эйк только закончил портрет — бюст Джованни Арнольфини, представителя богатой суконной фирмы «Гидеккон» в Лукке. Яну и сейчас виделось это странно скроенное лицо с длинным носом и ушами, похожими на капустные листья.

Тем утром Ян проснулся раньше обычного. Он прошел в мастерскую и, чтобы не терять времени, стал просматривать закопченные работы. Все они были заботливо выстроены в «соборе». Ян и по сей день все еще не понимал, по какой таинственной причине Ван Эйк так ревностно оберегал свои картины от посторонних глаз, к тому же долго после того, как краски высохли. Когда он задал ему вопрос, мэтр отделался неопределенным ответом, сославшись на то, что нужно ждать несколько недель, а то и месяцев, прежде чем приступить к окончательному покрытию панно лаком.