Жильбер Синуэ - Сапфировая скрижаль

— Я ничего не думаю. И учитываю все. — Он сложил пальцы домиком. — Вы ведь помните наш с ним разговор. Когда я рассказал ему об этом деле, он сначала усомнился в его серьезности, а потом возражал против любых попыток завладеть Скрижалью.

— Отлично помню. Если память мне не изменяет, когда вы спросили, готов ли он лицезреть смерть христианства и Испании, он ответил…

— Знаю!

Торквемада так стиснул руки, что побелели костяшки пальцев.

— Эти его слова! Они преследовали меня по ночам! Преследовали меня, привязчивые, как чума! Он посмел заявить: «Нельзя любой ценой и до бесконечности поддерживать ересь лишь ради того, чтобы потешить гонор и тщеславие».

Инквизитор резко выпрямился. Им овладело лихорадочное состояние, с которым он и не пытался совладать. Его губы, искаженные усмешкой, дрожали.

— Тщеславие… Если защита веры против ереси, преграждение пути разрушительному влиянию науки и глашатаям софизма, желание сохранить и распространить единственный правильный из всех путь, путь, указанный в Священных Писаниях, — это тщеславие, то да: я — само тщеславие! — Замолчав, он дрожащим пальцем ткнул в секретаря: — Знаете, что такое тщеславие, фра Альварес? Это не что иное, как убежденность в том, что мы рождены для чего-то, что только мы можем совершить! — Он треснул кулаком по столу. — Понимаете, фра Альварес? ТОЛЬКО МЫ!

Он замолчал, ловя воздух ртом, затем бессильно уронил голову.

Окаменевший доминиканец довольно долго молчал, прежде чем осмелился спросить:

— Что вы решили, фра Торквемада? Мендоса ждет ваших распоряжений.

— Не упускайте их, — приказал Великий Инквизитор. — Не упускайте ни на шаг. И речи быть не может, чтобы послание Господа попало к кому-то, кроме нас. Я хочу эту Скрижаль. А потом убьете эту троицу! На месте! Что же касается той группы, о которой вы сообщили, то разбейте их! Известите Мендосу, что мы удвоим количество его людей.

Секретарь, преодолев страх, все же счел нужным уточнить:

— Фра Томас, вам ведь известно, что план Баруэля оказался неполным. Ожидание может быть тщетным…

— Тогда тем более мой приказ убить их должен быть выполнен!

Сквозь приоткрытые ставни пробивался солнечный лучик, тоненький, как нитка. После возвращения из Саламанки Эрнандо Талавера все хуже и хуже переносил яркий свет, если только за этим не скрывалось неосознанное желание оказаться в уединении сумерек, более подходящем для размышлений.

Он поглядел сперва на Диаса, потом на фра Альвареса.

— Мне с трудом верится, что все это дело заканчивается ничем. Почему они вдруг вернулись в Гранаду?

Он уже второй раз задавал этот вопрос.

— Потому что у них не было выбора, — ответил Альварес.

— Вы в этом полностью уверены? В Караваке они нашли лишь какой-то диск из обожженной глины. И ничего больше? Ничего, хоть сколько-нибудь похожего на синюю табличку?

— Больше ничего, фра Талавера, заверяю вас. — И, опережая следующий возможный вопрос, добавил: — На оборотной стороне диска францисканец прочел следующие слова: «Выход нужно искать внутри нас».

Талавера отказывался признавать, что все эти поиски по всей Испании закончились ничем. Должно быть, эти трое что-то упустили. Насколько сильно Талавера в начале всей этой заварухи скептически относился к реальности существования послания, написанного Господом, настолько сильно сейчас он был убежден в обратном. План Баруэля был слишком тщательно разработан, чтобы привести в никуда. Чего-то не хватает… Найдет ли эта троица когда-нибудь недостающую часть?

Удивительное дело: после заседания в той самой комиссии космографов, теологов и астрономов в Саламанке ему все время приходит на ум этот фрагмент из Деяний Апостолов: «И став Павел среди ареопага, сказал: Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны; Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано „неведомому Богу“. Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам…»

А вдруг высшее проявление веры — не пытаться приписать Богу прошлое, настоящее, происхождение, биографию?

Он остановился у стола и медленно провел рукой по поверхности. Может этот стол представить сделавшего его столяра? Не наша ли невероятная гордыня понуждает нас решать неразрешимое? Я тот, кто я есть. Это утверждение все время повторяется в этих Чертогах. Нельзя ли это интерпретировать как выражение воли самого Господа? «Не давайте Мне никаких имен. Примите меня таким, какой Я есть. То есть: Неведомым».