Олег Северюхин - Личный поверенный товарища Дзержинского. Книга 4. Гром победы

Меня повели вниз и заперли в комнате, в которой горела тусклая электрическая лампочка. На улице было темно, а в камере царила приятная свежесть. Приятной она бывает в течение часа, а потом начинает превращаться в холод, охлаждая организм. Я это почувствовал уже через пару часов. Я был нездоров. Ожоги болели, и боль была просто отупляющая. В какое-то время боль начинает становиться привычным состоянием организма и по уровню колебания боли можно судить о комфортности пребывания в этой камере.

Питание можно смело называть баландой, потому что более противных похлёбок я не ел. Во Франции это называют луковым супом, но мне кажется, что если бы все французы ели такой луковый суп, то это не было бы их национальным блюдом.

Я стал осматривать и ощупывать стены моей камеры, но кроме слизняков и плесени в углах ничего не нашёл. Было, правда, вентиляционное отверстие вверху, через которое иногда издалека доносился шум прибоя, но отверстие было не больше моего кулака, поэтому о возможности побега с его помощью нужно забыть. Скальную породу нужно чем-то скрести, а у меня кроме ногтей ничего не было и не предвиделось, что ко мне попадёт в руки кусок железа, из которого бы я сделал какое-то орудие.

Труднее было с календарём. Я оторвал пластмассовую пуговицу от брюк и пытался ею царапать стену, отмечая прожитые дни. Метки были такими слабыми, что их только с огромным трудом можно рассмотреть. Пришлось делать маленькие катышки из полагающегося к похлёбке куска хлеба. С утра какая-то тёплая жидкость бурого цвета, которая стояла рядом с кофейником. В обед суп с куском хлеба. Вечером «кофе». Людям, страдающим от избытка веса, такая диета пойдёт только на пользу.

В этой камере я пробыл двадцать два дня, судя по скопившимся в кармане катышкам хлеба. А на двадцать первый день на мой кусок хлеба был положен маленький кусочек ветчины.

Моё освобождение было внезапным и не носило ореола романтизма. Среди ночи открылась дверь, вошёл какой-то мужик, который вскинул руку в римском приветствии и сказал на каком-то смешении русско-украинского языка:

– Слава Гитлеру, пан, варта (охрана) спит, идемте швыдче на вулицю.

Через какую-то потайную дверь мы вышли за пределы крепостной стены далеко в стороне от причала. Среди камней была привязана небольшая лодочка. В ней сидел какой-то человек в тёмном балахоне.

– Це наш друг, – сказал мой освободитель, – он вас отвезёт куда надо. Говорят, что большевики Гитлера вбилы. Не верьте, он жив и скоро вернётся, и мы ещё попляшем на косточках большевиков, друже.

– Ты кто такой, – спросил я по-русски, – ты украинец или русский?

– Та я ж земляк ваш, пан, украинец, – сказал мужичок, – был в конвое ясновельможного гетмана Скоропадского Павла Петровича, царствие ему небесное. Вместе с ним уехал в Германию, а там мне приказали здесь быть, на подхвате так сказать, помогать всем, кто против большевиков, вот я и помогал по мере сил своих. А германец наш украинский язык за язык не признает. Они учат треклятый русский язык, говорят, что на нем полмира говорит, вот и мне приходилось постоянно на русской мове размовлять. Полеки и те считают наш язык одним из их этих, как его, слово-то иностранное, типа что-то говоров великопольской мовы.

– А чего ж ты гетмана своего хоронишь раньше времени? – спросил я.

– Так вы ж не знаете, – сказал конвоец, – в конце апреля и преставился раб Божий Павел Петрович. Прямо в него бомба английская попала. Так что, как до места доберётесь, выпейте чарку за упокой души его. С Богом.

Я сел в лодку. Мой спаситель оттолкнул её, и лодочник опустил весла на воду. Грёб он как заправский гребец и через полчаса остров Иф сгинул в темноте, как будто его никогда и не было. Мы были одни в тёмном море. Куда плыли, неизвестно. Лодочник не смотрел вперёд, вероятно, у него был какой-то свой ориентир для указания направления движения.

Небо было затянуто дымкой как перед штормом, но в проглядывающихся звёздах я нашёл Полярную звезду и по нахождению её на небосклоне относительно нас примерно определил, что мы движемся в юго-юго-западном направлении (по-морскому: зюйд-зюйд-вест). А что у нас там? Африка. Не хватало мне ещё по Африке попутешествовать.

Гребцом в лодке был мужчина лет тридцати. Жилистый, с небольшой бородкой и явно неевропейской наружности, как я мог разглядеть в темноте.

– Сарацин, – пронеслось у меня в голове.

Так оно и есть. Сарацинами, то есть восточными людьми, греки называли разбойничье племя, живущее на северных границах Сирии. Потом сарацинами стали называть всех жителей Востока, а потом это название перекочевало на всех мусульман.