Наталья Саморукова - Сезон охоты на падчериц

Залпом опрокинув в себя граммов сто густого элитного виски, я вжалась в Лешку и ждала, когда подействует наркоз. Наркоз подействовал на третьей порции. Я наконец-то смогла различать лица и слышать звуки. Рядом с нами в кресле сидели Привольные — бледная до синевы Ольга и окаменевший Денис. Они молчали. А вот Супонины, наоборот, не закрывали рта. Они постоянно подливали друг другу водки и, не закусывая, цедили ее, словно воду.

— Я тебе, Андрей, говорила, я ведь тебе говорила! — жарко шептала жена.

— Клавдия, иди на х…й! — так же жарко парировал ей муж.

— Что “иди”, что “иди”? Ты хоть понимаешь, что теперь будет? Я тебе говорила, что это не наш случай, что нам здесь нечего делать! Я тебе говорила? Сколько нас здесь продержат? Нас теперь будут таскать на допросы! Да…— махнула она рукой, — о чем вообще речь… Мы теперь кто? Кто? Мы теперь подозреваемые!

— Клав, достала, кому ты нужна? Сейчас запишут первые показания и отпустят. Еще успеем к дорогой теще, на пироги, ха-ха-ха, — нервно засмеялся Супонин, и на него тут же со всех сторон зашикали.

Ангелины и дочерей не было в комнате, должно быть, их уже допрашивали. Во двор въехала “скорая”, и два человека в белом спешно зашагали к черному входу. Кому-то стало плохо? Ангелине? Дочкам? Никак не могла представить их горюющими по толстяку Фредди. Не могла, и все тут.

Молодой человек, пожелавший взять Фредди в 2006 год, нервно чесался. Глаза его горели плохо замаскированным любопытством. Так горят глаза ни в чем не замешанных людей, которым все интересно, даже если это чужая смерть. А вот дама с собачкой глаза прятала. Она сидела, вжавшись в диван так, что ее почти не было видно под собольим палантином, и упрямо смотрела в пол. Даже когда громко звякала посуда, она не вздрагивала, не поднимала машинально лица. Она словно приклеилась глазами к персидскому ковру. Сейчас она была похожа скорее на крысу, чем на мартышку.

— Леш, — подала я голос, — Гришке надо позвонить.

— Потом, что толку сейчас звонить?

— Он контакты свои поднимет, мало ли. Мы тут люди посторонние, кто его знает, как все обернется.

Но тут нас позвали в библиотеку, где капитан Лемехов наспех записывал показания гостей. Весь его вид говорил, как все ему здесь отвратительно— напыщенные гости, роскошный, полный прислуги дом, хозяева, живые и мертвые. И мы, случайные люди на чужом празднике, тоже были ему отвратительны.

— Фамилия—имя—отчество, — бросил он нам сквозь зубы и даже словно бы поморщился от непреодолимого чувства брезгливости.

Мы коротко поведали ему о себе, о том, в каких отношениях состояли с покойным, почему именно у него отмечали святой для сердца каждого русского человека праздник.

— Бюро расследований, говорите? — с недобрым смешком уставился он на меня. — Семейных? Ну вы, блин, даете. Так что с девками, я не понял?

— Да я сама пока ничего не поняла. Он заплатил нам аванс и пригласил сюда, деталей рассказать так и не успел. Что-то по поводу девочек, падчериц. Не знаю точно, не могу сказать.

— Ну-ну… не можешь, говоришь? А придется, придется сказать. — Он с воодушевлением потер руки. По моей спине забегали мурашки, таким зловещим показался этот его жест.

“Сейчас он нас арестует”, — подумала я и чуть не заплакала. Не то чтобы я боялась правосудия. Но провести новогоднюю ночь в КПЗ было бы уже слишком.

Но Лемехов не стал нас арестовывать. Тщательно записав все наши данные, телефоны и адреса, он сухо распрощался.

Лешка с полной безнадегой на лице в очередной раз набирал номер такси, когда быстрой тенью к нам скользнула Ангелина. Она легко коснулась моей все еще дрожащей руки:

— Нет, нет, не уходите. Я знаю, зачем вы здесь. Фредди был у вас? Конечно, он говорил. Прошу вас!

Мягко, но настойчиво она увлекла нас на второй этаж, где в зарослях зимнего сада мы оказались полностью скрыты от посторонних глаз. Пахло влажной землей, прелыми листьями, тоска вдруг взяла за горло так, что дышать стало трудно. Появилось совершенно отчетливое ощущение, что я ввязываюсь в гнусную историю. Прав Лешка, от всего этого смердит за версту.

Ангелина, указав нам на низкую деревянную скамейку, присела напротив. Скрючившись в неудобных позах, мы внимали ее сбивчивому рассказу. Глаза женщины лихорадочно горели, руки не находили себе места. Она выглядела взволнованной. И это было… неуместно. Меньше пяти часов назад убит ее муж, а она суетится, словно перед ответственным свиданием. Следов горя на ее лице я не заметила. Да и в словах, которые потоком летели с ее губ, не было и намека на печаль или хотя бы сожаление.