Максим Кантор - Советы одинокого курильщика. Тринадцать рассказов про Татарникова (сборник)

– Бедная женщина! – пожалел Татарников. – Попала на чужбину, пришлось выкручиваться. Муж размазня, рано овдовела, вокруг интриги. Кое-как переняла обычаи чуждой земли. Нет-нет, голубчик, Екатерина – исключение, которое лишь подтверждает правило. Если вы хотите узнать про Медичи…

В этот момент мы уже подъехали к ресторану – а то бы он меня до смерти заговорил. Тут ни яда, ни кинжала не требуется: дайте Сергею Ильичу пару часов, и старый лектор любого заговорит.

Флорентиец встречал гостей у входа, некоторым просто жал руку, с иными обнимался по-братски. Меня, он, разумеется, рукопожатием не удостоил – умеют эти люди сразу определить тебе цену. Кеша взглянул на меня – и, уверен, содержание моей сберкнижки стало ему известно до копейки. «Садитесь на свободные!» – только и сказал Флорентиец. Я обиделся: все-таки старался выглядеть прилично: надел глаженые брюки и практически новый пиджак; не помогло. Я подумал, что Сергея Ильича сейчас прогонят, – и мне стало стыдно: как я мог привезти домашнего, равнодушного к свету Сергея Ильича в этот притон? Я уже открыл было рот, чтобы упредить события: «Пойдемте отсюда, Сергей Ильич!», – хотел я сказать. И не сказал: отвернувшись от меня, Флорентиец направился к Татарникову и обнял его; прижал к сердцу, похлопал по спине. Он держал Сергея Ильича в объятиях минуты три – дольше, чем прочих, и все это заметили. Татарников отнесся к проявлению сердечности с некоторым неудовольствием, он вообще не любит фамильярности; мы с ним знаем друг друга десять лет – а все на «вы». Татарников перетерпел объятия Флорентийца и, мягко отстранив его, сказал «здравствуйте». Возле Татарникова мгновенно возник водоворот светских людей – каждый норовил представиться. Сергей Ильич вежливо улыбался, но руки никому не подал. И тем не менее его появление вызвало у общества восторг. Я давно замечал, что феноменальное равнодушие Татарникова к гардеробу играло фактически ту же роль, что для иных дотошное следование моде. Длинный сутулый человек в поношенном пиджаке с заплатами на локтях привлекал не меньшее внимание, что и красавец в костюме от Бриони. Иным надо перепробовать сотню туалетов, чтобы добиться такого же эффекта, какого добивался Татарников застиранной рубашкой и брюками с пузырями на коленях. Значит, может себе позволить, рассуждали светские люди, провожая Татарникова завистливыми взглядами. Бог знает, за кого принял Флорентиец моего милого Сергея Ильича, только он самолично повел историка к столу в центре зала. Я обомлел. Было очевидно, что он принял Татарникова за кого-то другого, – небось, где-нибудь на пересылке встречал похожего человека – ох, что будет, когда ошибку обнаружат!

Что до Татарникова, то он неудобства не чувствовал ни малейшего. Ему было совершенно безразлично, идет ли он рядом с миллиардером, журналистом, вором или председателем Сбербанка. Сергей Ильич рассеянно разрешил Флорентийцу взять себя под локоть, и они двинулись через зал, а толпа изумленных гостей расступалась перед этой странной парой. Татарников, полагаю, думал в этот момент о чем-то постороннем, так с ним часто бывало. Иной раз во время оживленной беседы он словно отключался, а когда его спрашивали, о чем он думает, отвечал, например, так: «Вспоминал один эпизод кельтской мифологии», или еще чтонибудь в этом роде. Так он и шагал подле матерого Флорентийца, а потом, вспомнив, что пришел в ресторан не один, остановился и сказал: «Да я тут, собственно, со спутником». Флорентиец проявил несказанное радушие – кивнул кому-то, щелкнул пальцами, и меня разыскали в толпе, и совсем не для того, чтобы (как бывало не раз) вывести вон, а напротив, – проводили в центральный зал, к центральному столику. Татарников уже сидел в огромном кресле и с интересом изучал меню, а за его спиной склонился не какой-нибудь официант, а сам метрдотель.

– К фуа-гра возьмите эльзасское, рекомендую, – шептал он на ухо историку. – А из красных посоветую шато петрюс восемьдесят шестого года.

Татарников читал меню с нескрываемым интересом. Сергей Ильич говорил практически на всех живых языках и на двух-трех вышедших из употребления. Кажется, санскрита он не знал, но латынь, древнегреческий и иврит были для него столь же привычны, как для присутствующих феня. И однако, при всем обилии знаний, Татарников, разумеется, не понял ни слова в красивой папочке, каковую ему вручили, – он внимательно, как профессиональный эпиграммист (слово я подцепил из разговоров с Сергеем Ильичем), изучал страничку за страничкой. Наконец сдвинул очки на кончик носа и, глядя поверх стекол, сказал: