Шарль Эксбрайя - Жвачка и спагетти

Прежде чем следователь успел что-либо предпринять, он вложил дуло револьвера себе в рот и выстрелил.

Тарчинини проводил Лекока до отеля и, так как бар был открыт, они выпили по стаканчику. Настроение у обоих было не из веселых. Сайрус А. Вильям заметил, что его друг, когда не смеялся, когда ему изменяла прирожденная жизнерадостность, казался почти стариком. Вертя в руке пустой стакан, Ромео вздохнул:

– Что ж, в конечном счете, может, и к лучшему, что он умер...

Лекок поколебался, потом решился:

– Мне показалось, что, если в вы захотели, он бы не застрелился...

Комиссар поднял глаза на своего друга, а тот добавил:

– Пока он говорил, вы могли броситься на него... У меня даже такое впечатление, что вы готовы были это сделать...

– А! Так вы заметили? В любом случае ему бы крышка... А так, если его дочь и внук ни при чем, мы можем выполнить его последнюю волю и не тревожить их. Я от души желаю, чтоб оба они оказались невиновны.

– Я тоже...

– Мы навестим их завтра. Сан Джованни Люпатото всего в нескольких километрах от города.

Они помолчали, потом Тарчинини встал.

– Пойду спать, Билл... завтра трудный день. Пока что Маттеини покончил с собой; нет необходимости разглашать остальное.

– Но если Росси убил не он?

– Кабы я знал...

– Кто хотел отделаться от него?

Тарчинини улыбнулся:

– Вижу, куда вы клоните! Опять наша Мика, которой вы никак не можете простить ее вольностей?

Он похлопал товарища по плечу:

– Успокойтесь, если она виновна, я задержу ее, не колеблясь ни секунды.

В Сан Джованни Люпатото старик, торговавший луком на станции, показал им дом Гринда. Это оказался довольно кокетливый особнячок, в котором, должно быть, приятно было жить. Перед крыльцом, на каждой ступеньке которого стоял горшок с геранью, было что-то вроде круглой площадки с пересохшим фонтаном посередине. Несколько обветшавшая калитка вела в сад, у входа в который возвышались два фиговых дерева. Все вместе выглядело бы очень привлекательно, если в не явственные признаки ветхости и запустения. Ступени крыльца, потрескавшиеся от мороза, должно быть, крошились под ногами; раковина фонтана была сильно выщерблена, а на площадку перед крыльцом победоносно наступали сорняки. Там и сям валялись черепки, в углу двора покоилось дырявое ведро, мятая газета, почти втоптанная в землю – все указывало на небрежение хозяев. Тарчинини заметил:

– Когда-то, наверно, это было недурное местечко... Оно, несомненно, принадлежало раньше какому-нибудь фашисту, а потом Маттеини его купил... вот только дочери не под силу содержать все в порядке.

Яростный лай собаки раздался в ответ на звон колокольчика, за веревку которого комиссар дернул с величайшими предосторожностями, боясь, как бы она не осталась у него в руках. Собака, по-видимому где-то привязанная, бесновалась, и лай ее перешел в малоприятный хрип. Сайрус А. Вильям вздохнул:

– Надеюсь, никто не выпустит это животное, так громко о себе заявляющее...

– Как, Билл, неужели гражданин города Бостона доступен страху?

– О, не то чтоб я боялся, Ромео, но мне вовсе не улыбается удирать со всех ног, рискуя вернуться в Верону в санитарной карете!

Наконец окно, которого им не было видно, открылось, и властный голос приказал:

– Тихо, Ганнибал!

Рычание оборвалось. Ганнибал неохотно принимал предписанное ему перемирие. Тот же голос осведомился:

– Тут кто-нибудь есть?

– Синьора Гринда?

Сайрус А. Вильям не мог надивиться итальянским обычаям. В США, если в дверь звонят, на звонок открывают. Здесь же завязывался вступительный диалог между собеседниками, не видящими друг друга и зачастую незнакомыми.

– Сейчас иду!

Это обещание, казалось, вполне удовлетворило Тарчинини, тогда как Ганнибал полнейшим своим молчанием давал понять, что снисходит до мира и, выполнив свой долг, совершенно не интересуется дальнейшим развитием событий. Хотя было уже четыре часа, синьора Гринда, по-видимому, выполняла свои домашние обязанности в виде, не предназначенном для обозрения, так как появилась на крыльце, застегивая корсаж. Она оказалась крепкой женщиной, высокой, широкоплечей, с расплывшимся лицом. Густые брови напоминали о волосатости ее отца. У нее были красивые глаза и улыбка, молодившая ее. Как и перед каждой женщиной, Ромео принялся выделывать поклоны, реверансы и прочие фокусы, так раздражавшие американца.

– La signora Grinda?

Та прыснула, сделала реверанс и пропела: