Шарль Эксбрайя - Жвачка и спагетти

– Ну, знаете ли! Если я вас правильно понял, вы считаете американцев дикарями?

– Вот именно, синьор. На мой взгляд, вы замкнули цикл развития человечества. От варварства каменного века вы пришли к варварству века роботов. Правда, надо отдать вам справедливость: вы опередили весь мир в этом движении к изначальному мраку!

– Надеюсь, вы шутите, синьор комиссар?

– Нет, синьор. У вас богатство, у нас – дух, и это доказывает, что Бог справедлив. Только богатство парализует понимание.

– Что вы такое говорите!

– И докажу. Не будь тут я, вы заключили бы, что Росси покончил с собой, и убийца ушел бы от наказания.

Несомненно, Ромео Тарчинини доставляло удовольствие дразнить американца. Не обращая внимания на раздражение последнего, он продолжал очень любезно и непринужденно:

– Синьор, вы как будто представляете собой цвет Соединенных Штатов по части научной криминалистики, и вот в первом же деле, с которым вы столкнулись здесь, вы впадаете в полнейшее заблуждение, осуждая между тем нашу медлительность и отсталые методы. Признайте, синьор, что это забавно и довольно утешительно для полицейских моей страны, правда?

Не отвечая, Лекок встал, взял шляпу, надел ее и, положив руку на ручку двери, обратился к хозяину со следующей речью:

– Ромео Тарчинини, учтите раз и навсегда, что не для того мои родители произвели меня на свет в условиях самой строгой гигиены, не для того берегли меня от всех детских болезней, не для того я блестяще прошел весь курс наук в Гарварде, чтоб в один прекрасный день стать мишенью для остроумия мелкого полицейского служащего, самодовольного и бездарного!

Тарчинини, в свою очередь, встал и подошел к Лекоку.

– А я, синьор, вырос в лачуге, где нас было семеро в одной комнате, я переболел всеми болезнями, какие может подцепить мальчишка. Я схоронил большую часть своих братьев и сестер, а моя мать в сорок лет была уже старухой. Я учился мало, верь, надо было работать, чтобы платить за учебу и помогать тем из наших, кто еще остался в живых, и вот почему я не потерплю, чтоб какой-то папенькин сынок, который только и потрудился, что родиться на свет, который слишком заносчив и эгоистичен, чтоб понять, каково другим живется, имел наглость меня учить!

Они смотрели друг другу в глаза, готовые сцепиться врукопашную, потом сработали веронские чары. Робкая улыбка тронула губы американца, а добродушная физиономия Ромео приняла свое обычное выражение. В Бостоне Лекок поднял бы шум до небес и дошел бы до высшего начальства, чтоб добиться извинений, но надо иметь и виду, что Сайрус А. Вильям был уже не тот, как прежде, и что итальянская атмосфера уже начала производить над ним свое медленное подтачивающее действие. Он протянул руку своему противнику:

– Простите меня. Я вел себя, как скотина... Да что уж там – как американец!

– Не надо преувеличивать... бывают и хорошие.

– А! Вы меня радуете! Которые?

– Которые происходят от нас!

Они рассмеялись, и Сайрус А. Вильям, приобняв за плечи своего друга Ромео Тарчинини, спросил:

– Не объясните ли вы мне, что заставляет вас думать, будто Росси убили?

Только комиссар собрался было пуститься в объяснения, вошел рассыльный и с преувеличенно почтительным видом протянул Тарчинини конверт:

– От судебного медика, синьор комиссар!

По уходе рассыльного Ромео ознакомился с рапортом. Он с удивлением присвистнул от удивления и поднял глаза:

– Синьор Лекок, знаете, что это были за частицы ткани, налипшие на рану на виске бедняга Росси? Они были слишком грубыми для носового платка, и лаборатория, в которую передал их врач, установила, что они принадлежат к ткани, из которой делают парикмахерские салфетки.

– Да?

Слегка уязвленный Лекок не нашел, что сказать. Тарчинини подошел:

– Понимаете, меня сразу же поразило, что покойный свежевыбрит и выбрит профессионалом... Кто же идет к парикмахеру, собираясь застрелиться!

– Но ведь его жена объяснила...

– Правильно! Мне кажется, в этом деле что-то уж слишком много парикмахеров. Росси каждый вечер ходил к парикмахеру, любовник его жены – парикмахер...

– Значит, и убийца парикмахер?

– Или убийство произошло в парикмахерской.

– Но послушайте, Тарчинини, порошинки вокруг раны доказывают, что он застрелился! Никогда бы он не позволил убийце приставить дуло прямо ему к виску, не оказав сопротивления!

– А может, он не мог сопротивляться?

– Как так?

– Вообразите Росси в парикмахерском кресле. Он закутан в халат, лишающий его возможности двинуть рукой. Парикмахер стоит сзади...