Нина Васина - Шпион, которого я убила

— Я бы прилепила жвачкой! — возбудилась Наденька.

Осветитель пробормотал, что он, конечно, души в ней не чает и всегда рад видеть, но только если она замолчит, когда погасят свет. Уходя, Наденька увидела в почти темном зале, как на место блондина дежурная по залу привела женщину, блондин чуть поклонился, извиняясь, и поднялся на два ряда выше.

— Его зарежут ножом во время увертюры. — Наденька спускалась по лестнице, возбужденная. — Или потрогают за плечо: «Разрешите программку!» — и укол ядом!

Спустившись за кулисы, Наденька успокоилась и погрустнела. В антракте она пошла в гардероб и обсудила с Кошелкой последние сплетни. Оказывается, у вечной Жизели совсем не насморк. Оказывается, у нее аборт, и это в сорок пять!

И это при отсутствии мужа и совершенно точных сведениях о пристрастии к женщинам! Кошелка доверительно шептала, склонившись к Наденьке, а глазами шарила по гуляющей публике, успевая вставлять в мыльную оперу своих предположений замечания о некоторых нарядах.

— Беременная лесбиянка, что же это такое, прости меня, господи! — шептала сорокапятилетняя Кошелка и механически крестилась.

— Да ерунда это все, — зевнула Наденька, — все они лесбиянками становятся, когда на гастроли ехать надо. А потом идут на аборты, когда начинается сезон. Сейчас следи как следует, сейчас трехдневные «насморки» пойдут один за другим. Разве что примы наши поостерегутся, боясь перейти в общий состав. — Наденька потянулась и вздохнула, вспомнив предложение на галерее в темноте и сухую ладошку с искривленными гвоздями.

— А как же с этим, как его… с сексуальной ориентацией? — гордо выговорила Кошелка и посмотрела, вздернув голову, на сидящую под стойкой Наденьку.

— Не читай подряд все газеты. — Надежда встала. — Это придумывают журналисты. Сексуальных ориентации не существует. У тебя кобель какой породы?

— Этот, как его… эрдельтерьер, а что?

— Что… Наскакивает на тебя, когда ему припечет? Диван насилует? А ты говоришь — ориентация!

Стараясь не расхохотаться, Наденька уходит, оставив Кошелку в некотором остолбенении. Забывшись, она попадается помрежу, быстро закидывает в рот жевательную резинку и в который раз выслушивает, покорно опустив голову и поставив ступни в позицию «номер раз», что во время второго акта в целях предупреждения каких бы то ни было неожиданностей ей строго-настрого предписано находиться за левой кулисой сцены, а не шастать по театру.

— А что толку там находиться? — успевает вставить Наденька. — Если животное наложит, я же не выйду во время спектакля с совком и веником?

Помреж, пожевав губами, осмотрел внимательно фиолетово-красные хвостики на ее голове, вздохнул и закончил стандартно — обещанием строгого выговора, если она будет отсутствовать на рабочем месте во время спектакля. Его так раздражала эта противная расхлябанная девчонка, сейчас более всего напоминающая цирковую лошадь, украшенную разноцветными султанчиками, что он замирал внутренностями, сдерживая крик, говорил медленно и бесцветно, стараясь не сорваться, что для его администраторской должности было бы крайне нежелательно.

— Михал Петрович, — Наденька решилась и сдернула круглые черные стеклышки с носа, глянув на него чистыми невинными глазами, — может, все-таки решитесь ради эксперимента выпустить меня на сцену с этим треклятым ослом? Я буду стоять в сторонке в костюме крестьянки с метелочкой и совком и на пуантах, а?

— Прекратите эту песню. — Помреж закрыл глаза и покачался с пятки на носок.

— Вам вид мой не нравится? Я платочек надену, закутаюсь, а когда животное покакает, плавно пройду балетным шагом, соберу все в совочек, пока массовка будет меня прикрывать со сцены, и плавно уйду за кулисы. Никто ничего не заметит!

— От звонка до звонка — за кулисой, а при наличии… при наличии на сцене мешающих труппе органических выделений, как только закроется занавес, приступить к немедленной уборке!

Отследив каждое движение уходящего помрежа, Наденька не спеша и тщательно надевает очки.

…в возрастном несоответствии есть и прелесть и досада, но всегда — беспричинная, разделенная плохо уживающимися вместе периодами твоего детства и чьей-то старости, твоей юности и чьей-то восхитительно свободной и всемогущей зрелости, твоей зрелости и возмутительно свободной и всемогущей чужой юности.

И-и-и, раз! — твоей старости и отталкивающей хрупкости детства, скорбным осознанием, что кто-то другой прочтет в первый раз эту книгу, увидит эту звезду и узнает ее название. Я всегда представляю себе маленькую девочку, разглядывающую упавший кленовый лист. Ее завораживает плавный переход красок, а меня — сочетание кожи ее ладошки и набрякших, застывших намертво, выступивших кленовых вен, убегающих от черенка в бесконечность неба…