Максим Кантор - Чайник Рассела и бритва Оккама [сетевая публикация]

Майор Кингстон ахнул и схватился за голову.

— Я же видел Лауру во дворе колледжа тем вечером! Заметила меня и спряталась за угол. Почему спряталась?

— Она сама или ее ревнивый супруг; вполне вероятный вариант. Эти смазливые женщины, вообразив себя неотразимыми… Кстати, Сильвио — философ, которому сэр Уильям мешал продвинуться в карьере.

— Итак, — подытожил Холмс, — имеются пять поводов для преступления и пять способов убийства. Вопрос к каждому, — Холмс выдержал паузу, — какой именно способ выбрал бы тот, кого вы наметили в подозреваемые?

Вместо ответа философ-позитивист обратился к рабочей группе с громким заявлением:

— Зачем множить сущности?

Реплику не понял никто, и философ уточнил:

— Поскольку погиб философ, считаю своим долгом предложить философское толкование случившегося. Покойный сэр Уильям меня бы поддержал: логика прежде всего. Наш великий учитель, отец номинализма Уильям Оккам, предложил великий принцип, его называют «принцип бережливости», или lex parsimoniae. Понимаете?

Мегре пыхнул трубкой:

— Выскажитесь яснее, профессор, имейте снисхождение к полицейскому.

Профессор Бэрримор, привыкший беседовать со студентами, охотно объяснил:

— Этот принцип называют еще «Бритва Оккама», потому что Оккам отсекал лишнее от рассуждения. Видите ли, во всяком тезисе надо вычленить главное. И избавиться от второстепенного. Оккам говорил так: «Что может быть сделано на основе меньшего числа предположений, не следует делать, исходя из большего». Надеюсь, теперь понятно? У нас слишком много причин смерти! Его либо зарезали, либо обварили, либо задушили в дымоходе. Но не все одновременно! Причина смерти может быть только одна. А тут еще и новая версия отравления. И еще инфаркт. Как это все сочетается? Не умножайте сущности! Верно что-либо одно. Это и следует искать. Помните слова Оккама: «Многообразие не следует предполагать без необходимости».

Речь философа произвела впечатление. Даже майор Кингстон, мужчина суровый, был впечатлен. Что касается Лестрейда, человека склонного к простым решениям, то он был просто в восторге.

— Я чувствовал, что здесь что-то не так! Перебор! Именно — перебор! Браво, Бэрримор! Все же образование — иногда стоящая штука. Молодчина философ!

И в знак одобрения инспектор Лестрейд хлопнул философа по плечу.

Мегре же, пуская клубы дыма, сказал так:

— Я еще в Париже простудился: сидел у окна на набережной Орфевр. Насморк. А здесь, в Оксфорде, попал под дождь. Разболелась нога. Всегда болит нога, если устал или простыл. А еще английская кухня. Никак к ней не привыкну. Есть проблемы с желудком. Сказать по правде, еще и левый башмак жмет. Одно к одному.

Хьюго Бэрримор воззрился на парижского комиссара — и открыл было рот для возражения.

— Но мои проблемы это еще пустяки, — примирительно сказал Мегре, остановив реплику философа примирительным жестом. — Что взять со старика. Но ведь и молодой когда-то был. Вспоминаю Париж двадцать лет назад. Тяжелое было время. Война. В России революция, во Франции полно беженцев. Преступность растет. А тут еще эпидемия испанки. Помню, сижу у Марселя, пью белое вино и думаю: это грипп виноват в том, что война, или революция в том, что начался грипп? А может, из-за эпидемии началась революция, потому и грабежей стало больше, а беженцы устроили Мировую войну? Так и не додумался. И знаете, сейчас пожалел, что не знал вашего Оккама.

— Правильно ли я вас понял, коллега? — поинтересовался Холмс. — Вы считаете, что все происходит в нашем мире одновременно? Любопытная мысль.

— Я считаю, — мягко сказал Мегре, — что мне есть чему у вас поучиться, Холмс. А вы еще не высказали своего мнения.

И тут Холмс, в свойственной ему безапелляционной манере, которую так ненавидел Лестрейд и которая всегда производила впечатление на людей неподготовленных, сказал, обращаясь к представителям колледжа:

— Мое предположение состоит в том, что имел место заговор сотрудников колледжа. В колледже Святого Христофора, несомненно, действует преступная группа. Не поручусь, что вы в нем все участвуете. Однако иностранные разведки здесь, я полагаю, ни при чем.

Дама Камилла сжала губы, майор Кингстон побледнел, а профессор Бэрримор, не успевший еще ответить комиссару Мегре, как собирался, сказал:

— Это, Холмс, называется просто: конспирология.

— А что плохого в конспирологии? — поинтересовался сыщик с Бейкер-стрит.

— Теория заговоров, Холмс, — положительно Бэрримор в окружении сыщиков чувствовал, что читает лекцию нерадивым ученикам, — не имеет отношения к науке. Видите ли, ученый Рассел (не покойный сэр Уильям, а Бертран Рассел) снабдил нас замечательной теорией чайника.