Сан-Антонио - Волк в бабушкиной одежде

Дверь дергается. Я делаю Фуасса знак отключиться, и он повинуется. Явление трех типов, которые вам уже известны. Блондинчик приближается к Фуасса, тщательно огибая нас. Щупает бедняге лоб, ищет пульс и знаком приказывает другим забрать тело. Думаю, мандраж у него тот еще. Если Фуасса умрет вместе с секретом, как они полагают, весь цирк и риск для фуфла.

Кортеж без слов отваливает.

Моя команда забрасывает меня вопрошающими взглядами.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять их выражение. Для чего ты это все затеял? – мысленно вопрошают знаменитые вольные стрелки из Курятника.

Выжидаю небольшую кучу минут и, предупредив их жестом, начинаю сеанс:

– Что это за бумажонка на месте Фуасса?

Берю смотрит, собираясь сказать мне, что там ничего нет, но я его упреждаю.

– Ты можешь дотянуться, Толстый, подкинь-ка ее сюда.

Маленькая пауза. Двое пожарных смотрят друг на друга, спрашивая себя, не стукнула ли мне в черепушку история с микро.

– Спасибо! – говорю я, – как будто я только что сцапал несуществующую бумажку. Затем испускаю легкий свист.

– Мой Бог, ребята! Это то, что мы ищем!

И подмигиваю им. Толстый понимает с полуслова:

– Сховай ее! – говорит он. – Если они найдут ее у тебя...

– Закрой пасть, – отвечаю я, – я выучу наизусть и проглочу!

Проходит сорок две и три десятых секунды, и дверь распахивается толчком. Блондинчик здесь, под эскортом китаезы. Я притворяюсь, что с трудом проглатываю слюну, и адресую им лучистую улыбку. Без единого слова двое друзей подходят ко мне, и желтокожий снимает мой железный браслет.

– Что случилось? – спрашиваю я. – Меня к телефону?

Они скупы на слова. Блондин вынимает пушку и приставляет мне к затылку.

– Идите! – только и произносит он. Самое трудное – набрать кураж. Затем мне удается сделать шаг, и мы выходим.

– Если не вернешься, напиши! – бросает вдогонку мрачно Берю, – а если вернешься, не забудь захватить жаркое!

Наконец я узнаю, что существует вне этого погреба. Я иду, наконец! Это хорошо. Кровушка течет по жилушкам. Мышцы похряскивают, но работают. У меня вдруг возникает маленький глоток доверия к жизни. Робкий гимн заполняет естество, подобно молитве.

Низкий коридор, искривленный как Квазимодо, зловещий и еще более грязный, чем погреб. Он заканчивается лестницей с узкими и скользкими ступенями в ямках от употребления посередке. Клянусь, мои обожаемые, что мы находимся в гнусностаром бараке!

Карабкаемся по лестнице. Она винтится, как в колокольне. И никак не кончится. Ну и гнусная хижина.

Выползаем в широкий коридор, выложенный кирпичиками. Он приводит в холл с множеством створчатых дверей в комнаты. Прямо маленький замок, ребята, но замок, пораженный тлением. От штукатурки на стенах остались лишь воспоминания. Витражи готических окон зияют пустотами, повсюду плесень.

Меня вталкивают в громадную комнату, где монументальный камин занимает почти всю стену. Фуасса загибается на старой кушетке в стиле барокко, с ножками в виде львиных лап. Он выглядит по-прежнему без сознания. Ему приспустили штанцы для восстанавливающего укола, и несчастные ягодицы грустно обвисают, как растекшиеся капли растительного масла. Кроме кушетки, есть еще сиденья и стол. Меня толкают в кресло. Падаю расслабленно. Мясцо-то поотбилось. Настолько велика слабость, что ноги говорят "браво".

Троица разглядывает меня так пристально, что сердце зудит. У гориллы в горсти автомат. Ясно, что это его любимый рабочий инструмент. Блондинчик, наоборот, спрятал аппарат для производства горячих вафель и, руки в брюки, тихо насвистывает, созерцая меня.

– Если для портрета, – говорю я ему, – лучше рисовать в три четверти. Это мой лучший ракурс.

Он даже не мигает. Никогда не видел менее болтливого фраера.

– Месье, – говорит он резко металлическим тембром, – я был бы очень признателен вам, если бы вы дали мне формулу, которую вы только что нашли.

Ваш столь любимый Сан-Антонио, дорогие мои, собирает все силы, чтобы сыграть великую сцену на двоих.

– Формулу? Черт меня побери, если я понимаю, о чем вы говорите!

Он указывает на маленький динамик на столе. Провод от него зигзагит по потертому ковру и теряется в щели на полу.

– Бесполезно блефовать, в погребе установлен микрофон, и мы слушали все ваши разговоры.

Я принимаю вид, позаимствованный у приказчика, работающего у ростовщика.

– Но... В самом деле, я не понимаю, о чем речь.