Ольга Степнова - Своя Беда не тянет

— Понимаешь, Ритка, я считаю, что парни из одиннадцатого «в» не могут быть при чем. Исключительно благополучные дети. Они, скорее, сволочные карьеристы, чем ночные разбойники. У них в голове только отличный аттестат, хорошие характеристики и набор экзаменов, которые нужно сдавать. Нет, никто из них не подходит на роль мстителя. Нет, — подумав, отрезал я, — никто не подходит. А почему есть подозрения на моих?

— Да нет особо никаких подозрений, — вздохнула Ритка. — Никто из избитых не может описать нападавших подростков. Люди-то, как правило, пожилые, больные, иногда подвыпившие. Твердят только: белые повязки с черными крестами.

— Я понаблюдаю за новенькими, — пообещал я, чтобы успокоить Ритку.

— Понаблюдай, Дроздов!

— Сазонов.

— Тьфу, да какая разница! Тебе легче на Дроздова откликаться, чем всех переучить!

— Мне, Ритка, легче переучить, чем откликаться.

— Ну, ладно, — Ритка затушила сигарету и встала. У нее был такой несчастный вид, что я не удержался и спросил:

— Что, сильно от начальства влетит, если с группировкой не разобраться?

— Не то слово, — Ритка снова села и вытянула из пачки еще одну сигарету. — Не то слово, Дроздов, тьфу, Сазонов! Галочка галочкой, а группировку мы должны обезвредить. Дается установка на дискредитацию лидера.

— Это как?

— Чтобы разбить группировку, нужно выявить лидера и дискредитировать его в глазах членов группы.

— Это как?

— Обычно, это наговор на лидера. Работаем с операми из уголовки. Они вызывают пацанов к себе и говорят, что их любимый Вася Пупкин дал показания, всех сдал, и машут перед носом мифическим протоколом допроса. Иногда получается — пацаны ломаются и начинают колоться. Иногда начинаем работу с родителями. Узнаем, есть ли бабушки-дедушки где-нибудь в деревне и просим на время отправить чадо к ним в гости. Иногда тоже получается. Все в гостях — и нет группировки.

— Ясно. А за галочку премия? — усмехнулся я.

— Какая к черту премия. Если ты группировку разбил, тебя, по крайней мере, не…

Ритка не успела закончить глагол, который не имел права звучать в стенах школы, но очень точно отражал сущность работы инспектора по делам несовершеннолетних и его отношения с начальством.

Фрамуга задребезжала шатким стеклом, на столе забряцали карандаши в стакане. Ритка вскочила, и, не затушив сигарету, бросилась к двери.

— Опять трясет! Давай быстрей эвакуироваться, Дроздов!

— Сазонов, — поправил я и пошел за ней.

— Один хрен, эвакуация, — пробормотала Ритка. Стремительно добежав до гардероба, она схватила свою шубу и, поднабрав еще скорости, первой выскочила из школы. Я видел, как она понеслась к своей крошечной «Оке», припаркованной у школы.

Выслушав рассказ Возлюбленного, я понял две вещи: по крайней мере, один из нападавших был из моей школы, по меньшей мере, имя одного из группы мне известно — Игорь. «Игореха, стреляй!»

Женька встал из-за стола, достал из-под лежака какое-то свое тряпье и, обмотав им ноги как портянками, напялил кирзовые сапоги.

— Ну, спасибочки, — сказал он и взял со стула замусоленную телогрейку. — Пойду я.

— И куда ты с такой рожей? — хмуро спросил я. — Тебя сразу в ментовку заметут и навесят все глухари за последние полгода. Для галочки.

Женька натянул на себя женскую трикотажную шапочку, островерхую, с немыслимым ярким узором.

— Да не, я дворами пойду, доберусь до домов двухэтажных, деревянных, там замков кодовых на подъездах нет, и подвалы — роскошь, а не подвалы, теплые, с электричеством, и наших там еще нет, не расчухали. Я, можно сказать, единственный квартиросъемщик. Пойду я потихонечку, жаль, что только спасибо тебе и могу сказать. — Он несимметрично улыбнулся своей распухшей, лилово-синей физиономией, помахал мне рукой-лопатой и вышел за дверь осторожно и быстро, чтобы не впустить в комнату холодный воздух.

Нужно повесить в дверной проем брезентовую штору, чтобы мороз не лез, когда дверь отрывается, подумал я и вылил сахарную воду из стакана в помойное ведро под умывальником. Давно у меня на душе не было так паршиво.

Я вышел на крыльцо и посмотрел Возлюбленному в след. Он шел медленно, нелепо размахивая руками, высоко и неуклюже поднимая ноги, словно боясь повредить свежевыпавший снег.

Он был страшен как смерть, этот Женька Возлюбленный. Он был плохо одет. От него пахло сырым подвалом и немытым телом. Он возбуждал щемящее чувство вины, от которого хотелось вылезти из собственной шкуры. Хотя в том, что он стал таким, виноват только он, а никак не общество, и уж ни в коем случае не я. Если бы он попросил у меня денег, или хотя бы съел весь пакет сушек, это чувство вины, может, и не взяло бы меня за горло. Но он просто закрыл за собой дверь — аккуратно и быстро, чтобы в мое жилище не проник холодный воздух. И как это ни смешно, я почувствовал себя лично ответственным за его разбитую морду, отбитые почки, и то, что он чудом не замерз в кустах, потеряв сознание.