Сан-Антонио: Причесывая жирафу

– Куда мы идем? – спросил Берурье, труся около меня.

Погода была прекрасной, мы совершенно не задыхались, и ноги сами несли нас, так как дела шли прекрасно.

– В цирк Барнаби, Толстяк!

Заря медленно разгоралась. Начиналось утро понедельника. Воздух был грязно-серый, цвета фабричного дыма.

– Я начинаю пресыщаться этой страной, – заявил Беру, когда мы пришли на площадь, на которой располагался цирк. – Но куда ты идешь?

Да, куда я иду?.. Сказать «доброе утро» нашему дорогому патрону, только и всего. Барнаби проснулся, подпрыгнув на кровати: этот аттракцион принес ему много бы золота (если я могу так выражаться после нашего открытия).

Мадам была в ночной рубашке, почти прозрачной, фиолетовых тонов с черными кружевами. Ее кукольная шевелюра была вся в бигуди. Видя ее без косметики, можно сказать, на что она похожа: на кусок растопленного сала. Месье тоже подурнел в своей черной с белыми полосами пижаме. Можно сказать: толстая зебра, окрашенная наоборот. Негативное изображение жирафа.

Пара совершенно отупела при виде меня.

– Что случилось? – спросил Барнаби, срочно сунув руку в ширинку своих пижамных брюк, чтобы навести немного порядка в месте, по сравнению с которым леса Амазонки похожи на лужайки Гайд Парка.

– А то, что вы достаточно поиграли, Барнаби, – ответил я. – Теперь с этим покончено и тебе нужно все выложить, дружок.

Он немедленно взорвался.

– Что я должен выкладывать?! Что ты тут такое рассказываешь, мошка?

Я дважды рванул его к себе, он закачался, опрокинулся на свою толстую Лолиту, и оба они оказались на ковре с задранными кверху ногами.

Зрелище было забавное. Беру и я успели отдать себе отчет, насколько оно было прекрасно, грандиозно, великолепно. Мы аплодировали.

Обозленный Барнаби вскочил, чтобы наброситься на меня.

– Ах ты, выродок! – завопил он. – Бродяга! Прощелыга! И ты посмел… Ты посмел!

Чтобы его сразу утихомирить, я достал из заднего кармана штанов платиновый кларнет.

– Хочешь, чтобы я сыграл тебе небольшую арию на этом платиновом инструменте?

Он замолчал, замер, перестал дышать, думать, настаивать.

– Но ведь это твой инструмент! – воскликнула Лолита, которая еще не пришла в себя после происшествия с Мугуэт в ночной коробке.

Лед, попавший за вырез платья, вызвал у нее насморк, и теперь она говорила в нос.

Барнаби стремительно закачал головой.

– Кажется так, – произнес он.

– Ты видишь, толстый свин, – продолжал я, – твоя торговля обнаружена. Тебе мало было торговли наркотиками, так ты еще пристроился к драгоценным металлам! Мне кажется, что ты будешь вынужден заплатить за это. И дорого заплатить!

Он побледнел.

– Я дам вам, сколько вы захотите, – нерешительно пролепетал он.

– Я – флик, – сказал я. – И булимик – тоже. Нас поместили в твой бордель, чтобы наблюдать за ним.

Барнаби начал подозрительно двигать руку в направлении ящика комода.

– Не двигайся, или я тебя съем! – угрожающе проговорил Беру.

Испуганный Барнаби остался недвижим, как литр арахисового масла, забытый на морозе Поль-Эмиль-Коктором.

– Послушайте, – прошептал Барнаби, – я клянусь вам жизнью Лолиты, что тут какое-то недоразумение. Я не торговал наркотиками. О! Совсем нет!

– Значит, ты делаешь инструменты из платины и золота только потому, что ты меломан?

Бедный Зебра засопел и оторвал кусок чего-то под штанами пижамы. Он с грустью посмотрел на это. Я не знаю, что это такое, но оно было рыжим и в завитушках.

– Послушайте, – сказал он, – эти инструменты – сбережения всей моей жизни.

Я посмотрел на него. Его голос был трогательно убеждающим. Это могло быть правдой: у него очень порядочный вид, у папаши Барнаби. Внезапно, с той неожиданной внешностью, которая составляет часть шарма (другая часть была той причиной, из-за которой ваша жена звонила мне в тот день, когда вы отсутствовали), я снова стал сожалеть о той ссадине, которая краснела в углу его рта.

– Ваши сбережения?

– Да. Мы, люди цирка, неплохо зарабатываем, но не доверяем деньги банку: знаете, разное бывает. Но ведь невозможно таскать крупные суммы с собой. Тогда я нашел такой выход, который позволил хранить мне у себя все свое состояние, не рискуя, что меня могут потрясти. Ты понимаешь, сынок?

Его добрые глаза сенбернара (похожие также и на глаза Беру, это верно) убедительно смотрели на меня.

– Когда ты мне заявил, что легавые… О, простите, – исправился он, я хотел сказать флики, должны будут произвести обыск, я побоялся, как бы они, увидев инструменты, не обнаружили бы, в чем дело. Тогда спрятал их у своего двоюродного брата, у которого есть в городе лавка. – Он вздохнул.