Кондратий Жмуриков - Следствие ведут дураки

– Все равно – уже поздно…

Небо насморочно клокотало, кашляло и чихало. По взлетным полосам, затянутым лужами, танцевали фонтанчики воды от падающих капель. Где-то там, в простуженном овсяном киселе неба, грипповал хор ангелов, уныло завывая и распространяя дождевую тоску, холод и сырость. В эту откровенно нелетную погоду аэропорт Шарль де Голль тем не менее принимал авиалайнер, следующий рейсом Берн – Париж.

На борту лайнера находился пассажир, еще более мрачный, чем, взлетные полосы Шарля де Голля, чем дождь и гриппующие ангелы. Он был в черной рубашке и темном костюме, несмотря на то, что в швейцарской столице Берне, где он сел на самолет, была превосходная погода.

Особенно мрачны были вертикальная морщинка на переносице этого человека и взгляд небольших, широко расставленных темно-серых глаз. Они, наряду с небольшой темной бородкой, стильными полубаками и упомянутым черным костюмом, делали пассажира похожим на молодого Элвиса Пресли, постригшегося в католический монастырь.

Это был Ваня Астахов.

За три недели, истекшие с того кошмарного утра с канализацией, с пьяным ползущим гражданином и с фразой о том, что «все равно уже поздно», он повзрослел лет этак на двадцать. Едкий юмор, расцвечивавший его жизнь в цвета радуги или хотя бы в радужные бензиновые разводы в лужах на асфальте, – этот юмор бесповоротно изменил ему. Смех, который осыпал гнусное бытие, как карнавальные конфетти осыпают грязную дорогу в колдобинах и выбоинах, смолк. Чавкающая грязь сожрала звездочки конфетти и раскинулась под ногами распяленной тушкой мертвой жабы.

И даже Париж встретил этого мрачного человека дождем, как будто не летний, августовский, Париж это был, а какой-нибудь Рейкъявик, Мурманск или октябрьский Лондон.

Впрочем, сетовать на судьбу ему было нечего. Он сам наживал себе проблемы, причем проблемы плодились под чутким руководством Ивана Саныча, как какие-нибудь вирусные бактерии. И странно было, что Иван Саныч вообще выжил.

Лететь прямым рейсом Петербург – Париж он не рискнул. И были все для того основания: его могли вычислить по списку пассажиров, и тогда – конец. Он скрылся в Финляндию, как в свое время это проделал, скрываясь от коварного царского правительства, незабвенный Вэ И Ленин. Прогулка по ленинским местам продолжилась посредством рейса Хельсинки – Берн, где, как известно, главный страдалец за униженный и оскорбленный пролетариат тоже пожил недурно. Впрочем, страдать за русский народ, как известно, лучше всего в Париже, и потому Ваня Астахов последовал примеру Ильича и отправился в столицу Франции. Сейчас он путешествовал под собственным именем, демонстрируя Европе свое демонстративное нежелание шифроваться под чужим именем (не дай Бог… бр-р-р!!.. женским). Так что наследство покойного Гарпагина светило ему вполне, дело стало за малым: убийца, «черный человек», по-прежнему разгуливал на свободе, следовательно, оговоренное в приписке условие наследования выполнено не было.

Семьдесят миллионов франков продолжали ласково и недосягаемо улыбаться Ване из-за бронебойного стекла и металла банковских сейфов.

Прибыв в Париж, Астахов посетил один из блошиных рынков в арабском квартале Парижа, откуда вышел с удачно приобретенным пистолетом с полной обоймой. После чего взял такси (хотя одно упоминание о парижском такси и особенно – таксистах вызывало у него содрогание) и отправился… правильно, в Сен-Дени.

Престояла встреча старых знакомых. Она состоялась неожиданно скоро: Иван Саныч не ожидал, что сразу застанет дома того, к кому он, собственно, и приехал в гости.

Таксиста-«прохвессора» Ансельма.

Ваня увидел его у того же желтого забора, но с другой стороны. Ансельм стоял спиной к проезжей части и обрезал виноград. «Садовод, едри твою!.. – злобно подумал Астахов. – Строит тут из себя… Шерлока Холмса на покое!»

И, вдруг взъярившись, он перемахнул через забор, бесшумно приблизился к Ансельму сзади и проговорил над ухом «профессора старой формации»:

– Бонжур, месье Ансельм!

Тот вздрогнул и обернулся.

– Бонжур? Чем обязан? – спросил он по-французски.

– Да вы можете на своем родном языке, – отозвался Астахов, – я по-французски только до шести считать умею.

Ансельм недоуменно прищурился на него, а потом произнес со сдержанной тревогой в голосе, которую без труда уловил Астахов:

– А, это вы, Иван? Я вас как-то сразу не узнал. Вы… сменили имидж, что ли.