Людмила Ситникова - Скромница из царских покоев

– Я могу его увидеть?

Девушка развела руками.

– Шесть месяцев назад папа…

– Умер?

– Нет-нет. Он жив. Но мы были вынуждены поместить его в дом престарелых. В последнее время он стал совсем плох. У него не в порядке с головой. Постоянно заговаривался, забывал выключать плиту, а однажды чуть с балкона не выпал. Присматривать за ним некому, а в доме престарелых старикам обеспечивают надлежащий уход.

– Адрес есть?

– Конечно. Я сейчас принесу.

Разумеется, дочурка Севастьянова лукавила. Родной дом, он и в Африке родной дом. Вряд ли человек – а тем более человек преклонных лет – чувствует себя комфортно, находясь вдали от близких. Зачастую люди, сбагривающие в дома престарелых надоедливых родственников, прикрываются банальной отговоркой – там им намного лучше. Но возникает справедливый вопрос: а вам, собственно, откуда это известно? Где тот безумец, которому больше по душе куковать в чужих стенах с пожелтевшей фотографией в морщинистых руках, нежели наслаждаться тишиной и покоем, сидя на лавочке у собственного подъезда?

Час спустя Катарина припарковалась у четырехэтажного учреждения. После разговора с дочерью Севастьянова шансы, что она застанет старика во вменяемом состоянии, практически равнялись нулю. Оставалось полагаться исключительно на чудо. Но кто сказал, что чудес не бывает? Госпожа удача соизволила помахать перед Каткой своими симпатичными крылышками, так как Григорий Адамович, несмотря на почтенный возраст, по заверениям врачей, держался молодцом.

Катарину провели в маленькую светлую комнатушку, в которой у самого окна в кресле-каталке сидел до неприличия сухонький дедуля. Казалось, долгожитель весит не больше десятилетнего ребенка, и стоит открыть форточку, как пенсионер, подхваченный легким ветерком, взмоет в небо. Игнорируя невыносимую жару, Григорий Адамович кутался в толстый шерстяной плед. Правая рука Севастьянова заметно подрагивала, седая голова была наклонена набок, а выцветшие – некогда голубые – очи пенсионера смотрели прямо перед собой.

– Мне можно поговорить с ним наедине? – спросила Катка у медсестры.

Женщина хмыкнула:

– Боюсь, вам не удастся вытянуть из него ни слова. С тех пор как его привезли, он постоянно молчит. Лишь изредка начинает нести ахинею, на которую никто не обращает внимания. А что вы хотите, возраст берет свое, – прогудела она, направляясь к выходу.

Не успела Катка придвинуть к окну стул, как Севастьянов прошептал:

– Они все ждут, когда я наконец сдохну!

От неожиданности Копейкина ляпнула:

– Вы разговариваете?

Григорий Адамович поднял на гостью глаза, и Катарина заметила в них озорной огонек. Несомненно, это свидетельствовало об одном – вкус к жизни у долгожителя явно не пропал.

– Я говорю только с теми, с кем сам захочу. С этими… в халатах, словом не обмолвлюсь. Обычно старики здесь долго не задерживаются, а я всем им назло до ста лет жить буду!

Помолчав, дед спросил:

– Ты кто?

– Меня зовут Катарина.

– Катарина, – повторил старик. – Мою знакомую звали Катариной. Это было давно… очень давно, годков шестьдесят назад.

– Неужели вы помните события тех лет?

Григорий Адамович тихо захихикал.

– Я не вспомню, что было вчера, но свою юность могу пересказать в мельчайших подробностях. – Он попытался натянуть повыше плед.

– Я вам помогу.

– Спасибо, зайка.

– Григорий Адамович, я приехала, чтобы поговорить о вашем сыне. Никите.

Старик тяжело задышал и поморщился.

– Зачем ты мне про него напомнила? Зачем? – Он начал ловить ртом воздух, и Катка не на шутку перепугалась. Еще не хватало, чтобы после ее отъезда пенсионер приказал долго жить. Схватив стакан воды, Копейкина поднесла его к трясущимся губам Севастьянова.

– Выпейте, не волнуйтесь. Григорий Адамович, прошу вас, успокойтесь!

– Никитка… мой бедный Никитка, – бормотал старик. – Он умер в младенчестве. Ему едва исполнилось девять лет. Я обожал его больше жизни. Когда он родился, я был горд до беспамятства. Сын! Думал, он пойдет по моим стопам, станет военным. Но мечты так и остались мечтами. Наверное, я плохой отец. Не смог уберечь сына, да и с дочерьми всегда были натянутые отношения.

– Разве у вас две дочери?

– Две, – Севастьянов тяжело вздохнул. – И обе поздние. Первая, родная сестра Никиты, родилась, когда мне стукнуло сорок восемь, вторая…

– Что? У Никиты есть сестра?!

– Ну да. Ирина. Мы с ее матерью развелись в восьмидесятом году. По моей вине разбежались, изменил я ей.