Жан Эшноз - Высокие блондинки

В «Stocastic» тоже ничего нового не было, и голос Сальвадора никаких перемен к лучшему не обещал. Персоннета уведомил его о своем намерении повидаться с Жувом — пусть знает, что он, Персоннета, не собирается опускать руки.

— Прекрасно, — ответил Сальвадор без всякого энтузиазма, — держите меня в курсе. О, погодите-ка, тут Донасьенна хочет вам что-то сказать, я передаю трубку.

— Нет, нет, не надо! — слишком поздно выкрикнул Персоннета.

В трубке раздался голос Донасьенны:

— Что я слышу! Вы завтра встречаетесь с Жувом? Тогда я пойду с вами.

— Это совершенно лишнее, — запротестовал Персоннета. — Я правда считаю, что это лишнее, я прекрасно справлюсь сам.

— О нет, — внушительно сказала Донасьенна, — без меня вам никак не справиться, вы же знаете. Итак, до завтра!

И Донасьенна садится за клавиатуру с загадочной улыбкой, ожидая, когда ее шеф снова начнет диктовать. Но тот все молчит. Сидит и молчит. Лицо его угрюмо. Он размышляет. Он упал духом. Он пришел на работу пешком со стороны площади Нации. Проходя мимо одной из колонн, украшающих эту площадь, он вдруг представил себя на месте Филиппа-Августа, и у него тут же началось жуткое головокружение. Еще немного, и его бы вывернуло.

Потом Сальвадор и вовсе перестает размышлять. Он сидит и бездумно смотрит на молоденькую мушку, которая разгуливает — тоже пешком — по его столу, неторопливо огибает компьютер и коробку карандашей, не хуже опытного слаломиста пробираясь между дискетами, бутылкой минеральной воды и пачкой аспирина. Блуждая взад-вперед среди всех этих аксессуаров, мушка иногда приостанавливается, и кажется, будто она внимательно разглядывает какой-нибудь из объектов, а изучив, удаляется, чтобы через миг вернуться назад, — точь-в-точь турист среди памятников культуры. Созерцание насекомого вдохновляет Сальвадора на несколько утешительных мыслей, а именно что все не так уж страшно; например, он вполне мог бы родиться где-нибудь в Маниле и торговать сигаретами вразнос. И он вновь принимается размышлять.

— Продолжим, — говорит он. — Записывай. Пылкие высокие блондинки и холодные высокие блондинки, часть вторая.

Итак, существует категория холодных высоких блондинок; их речь всегда взвешенна, взор проницателен; как правило, они носят облегающие английские костюмы. Предполагается, что они более изысканны, более, так сказать, цивилизованны, нежели пылкие высокие блондинки. Тем не менее мир по непонятным причинам побаивается их так же, как и пылких. В лучшем случае эти луноликие создания цепенеют в его объятиях, в худшем — бесследно испаряются. Им постоянно грозит истощение, бледная немочь, приводящая к полной прозрачности. Они почти всегда невеселы. Представительницей данной категории вполне можно назвать Еву Мари-Сент. Сюда же частично относится, например, и Ингрид Бергман.

— И, наверное, Грейс Келли? — предположила Донасьенна.

— Совершенно верно, — ответил Сальвадор. — Совершенно верно. Некоторые признаки этого явления наблюдаются и у Грейс Келли. Видишь, мы явно продвигаемся.

Держа свой «волнительный» роман на коленях, мадам Жув, прямая как палка, сидит на краешке диванчика, одна перед телевизором, который в это время дня передает только заокеанские или зарейнские сериалы с участием насиликоненных актрис с лакированными волосами, раз и навсегда уложенными в скульптурные прически; сериалы эти не менее «волнительны», чем роман. Таким образом, в зависимости от того, куда смотрит мадам Жув — в книжку или на экран, она снимает или надевает очки, за которыми (или без которых) глаза у нее постоянно на мокром месте. Она ждет возвращения своего супруга; в доме полный кавардак, со стола еще не убраны остатки обеда, в соседней комнате на кровати валяются скомканные простыни.

В передней слышится звяканье ключей; появляется Жув со своим ранцем. Он входит в гостиную, и вид заплаканных глаз жены вынуждает его сперва отвести, а потом возвести к небу свои собственные.

— Ну и денек у меня выдался, ты даже не представляешь, — осторожно начинает он, готовясь перечислить всю череду препятствий и встреч, якобы отнявших у него столько времени.

— Я тебя ни о чем не спрашиваю, — убитым голосом отвечает супруга.

— Но зато я сам тебе все рассказываю, Женевьева, — мягко говорит Жув. — Абсолютно все. Я готов обсуждать с тобой все что угодно.

Он открывает ранец и долго роется в нем, хотя искать там особенно нечего. Он считает себя вне всяких подозрений. От него не пахнет никакими духами, ворот рубашки не запачкан помадой, волосы не приглажены чересчур старательно: Жув умеет организовать собственное алиби. Увы, часто такое идеальное отсутствие улик как раз и свидетельствует о самом худшем из проступков. И вот доказательство.