Шарль Эксбрайя - Вы любите пиццу?

Как только Одри переступила порог Соммервиль колледжа, подруги, ожидавшие ее появления, устроили овацию. Смущенную девушку подхватили и чуть ли не поднесли к доске с объявлением итогов. Мисс Фаррингтон удостоилась диплома бакалавра искусств первой степени, специалиста по современным итальянскому и испанскому языкам.

Последний визит Одри оставила для Эрика Обсона. Распрощавшись с преподавателями и товарищами и перенеся багаж в такси (в Лондоне уже с нетерпением ждали извещенные о триумфе родители и Алан), мисс Фаррингтон постучала в дверь своего наставника в итальянском языке. Эрик Обсон, высокий худой мужчина, как всегда облаченный в слишком широкий для него твидовый костюм, встретил девушку с особенной нежностью.

– Довольны, Одри?

– Это вам я обязана успехом…

– Ну, в первую очередь – себе самой, верно? И каковы же ваши дальнейшие планы?

– Еще год придется провести в Лондоне – надо получить звание магистра, а потом скорее всего отправлюсь в Челтенхем.

– Правильно. Глучестершир – очаровательное место. А сейчас, значит, возвращаетесь в Лондон?

– Всего на неделю. Хочу съездить в Геную.

– Счастливица – едете в Италию! Постарайтесь побывать в Неаполе. Город того стоит.

Одри рассмеялась.

– Увидеть Неаполь – и умереть, не так ли?

– От этого не всегда умираешь, Одри… Так было бы слишком легко…

Девушку удивила горечь, прозвучавшая в словах учителя. Он это заметил.

– Старая история… Наверное, я зря не довел ее до конца. Во всяком случае, мне жаль тех, кто способен пожить в Неаполе и не испытать потрясения… Впрочем, вы слишком уравновешенны, мисс Фаррингтон, чтобы Неаполь смог околдовать вас и навести порчу…

– Вас это, кажется, огорчает?

– Быть может… Понимаете, Одри, бывают раны, которые, если удается выжить, придают смысл существованию…

– Раны? Но что они могут вызвать, кроме сожалений?

– Вот именно, дитя мое, вот именно…

Алан Рестон ждал Одри на Паддингтонском вокзале. Вежливо поцеловав ее в щеку и поздравив с успехом, он сообщил о точной дате отплытия «Герцога Ланкастерского», на котором Одри, Алан и его мать, Эйлин, собирались плыть в Геную. Все, стало быть, шло по плану. Впрочем, с Аланом никаких сюрпризов ждать не приходилось;

Рестон покинул невесту у дверей родительского дома в Кенсингтоне. Оставшись одна, Одри облегченно вздохнула. Алан очень мил, конечно, но до чего же скучен!

Люси Фаррингтон обняла дочь, расцеловала, назвала ее своим дорогим детенышем и принялась расспрашивать, не замерзла ли она, не проголодалась ли и не болит ли у нее чтонибудь. Успокоенная ответами девушки, мисс Фаррингтон заметила:

– Ты добилась невероятных успехов, Одри! Я звонила Присцилле Олмери, и она сказала, что диплом первого класса вручают крайне редко…

– Да, мама, довольно-таки…

– Необычная ты все-таки девушка, Одри! Я даже боюсь, как бы ты теперь не запрезирала свою невежественную маменьку…

– Ох, мама, как вы можете говорить такие вещи?

Это послужило поводом к новым объятиям, поцелуям, слезам, смеху, и наконец Люси отвела дочь в столовую, где уже накрыли стол к чаю. Ни карьера, ни значительное состояние мужа не помешали Люси остаться простой, по-детски наивной женщиной. И в свои почти пятьдесят лет, несмотря на седину и некоторую склонность к полноте, миссис Фаррингтон с ее кукольным личиком, ямочками на щеках и голубыми глазами вполне могла сойти за одну из тех нестареющих девушек, какими славится англосаксонская раса.

– Одри, дорогая, ты видела Алана?

– Он ждал меня на вокзале.

Наступило недолгое молчание, потом миссис Фаррингтон взяла дочь за руку.

– Одри, ты действительно хочешь выйти за Алана? – спросила она.

– Что за вопрос, мама,, разве это не решено с незапамятных времен?

– Ты его любишь?

– Боже мой…

– Нет, ты его не любишь! Ты не можешь любить его, Одри! Он почти такой же зануда, как и твой отец, хотя и гораздо моложе!

– Мама…

– Мне бы, конечно, не следовало говорить тебе все это, но я так хочу, чтобы хоть ты не была несчастна!

Впервые в жизни Люси Фаррингтон позволила себе такую откровенность, и Одри была потрясена. Она бросилась к матери и обхватила ее колени. Как раз в этот момент вошел Дуглас Фаррингтон.

– Какая трогательная картина! У тебя еще осталось немножко нежности для отца, в высшей степени польщенного твоими успехами?

В пятьдесят восемь лет Дуглас Фаррингтон все еще оставался, как говорят, красавцем-мужчиной. Он управлял крупной адвокатской конторой в Стренде и всем своим обликом, манерой держаться, казалось, воплощал Закон. Бдительный страж Кодекса, мэтр Фаррингтон голосовал за консерваторов как по личным склонностям, так и из чувства долга. Людям он внушал почтение, но не симпатии. Ему доверяли, но никому бы и в голову не пришло полюбить его.