Валерий Осинский. - Предатель.

Оставалось ждать. Что мог – Ушкин сделал.

Аспинин дочитывал рукопись в гостиной на диване.

За окном ветер раскачивал ветку: ветка выныривала из мрака перед освещенным окном и снова исчезала в темноте. Тихонько постукивали ставни на соседском чердаке. И казалось: за окном кто-то неловко прячется и осторожно ходит наверху.

За несколько часов наступила холодная московская осень.

Андрей представил, как брат, отгородившись от мелкого и сиюминутного, прожил жизнь своего мальчика, передумал его мысли. Ему стало жаль брата и пакостно на душе, за все, что теперь происходило.

От двери потянуло сквозняком. В комнату заглянул Веденеев. На нем были джинсы и пуловер Аспинина из верблюжьей шерсти поверх футболки. Причесанный и умытый Веденеев имел важный вид, какой принимают алкоголики, когда хотят казаться трезвыми.

Аспинин потянулся, подняв руки. Поздоровались.

– Есть будете? – спросил Андрей.

– Буду!

На кухне Аспинин разогрел в микроволновке макароны и пару котлет. Веденеев присел к столу.

– Зачем вам это? – спросил бродяга. – Возитесь со мной. Тогда, в сквере, еще понятно – я напился. А сейчас оставили жить. Вместо брата спасаете? – Извините, мне Серафим рассказал…

– В вас нет тупого нахальства пропойцы. И, похоже, вы человек порядочный.

– Откуда вам знать, что – порядочный?

– Надеюсь, вы не станете исповедоваться на ночь.

Веденеев хмыкнул. Он жевал, навалившись грудью на стол и на скрещенные руки.

– Я тут думал. Дело вашего брата не пустяк, – бродяга посмотрел на Андрея исподлобья. – Не в смысле политики, – в политике я ничего не понимаю, – а в смысле, что ему там не мед. За мной тогда в общагу приехали. Я посмеялся: лады, любой опыт для нашего брата полезен. Самое жуткое не то, что ты туда, как на экскурсию едешь, себя иным, чем больные, считаешь, а это и значит, что ты, как они. Самое жуткое, что там меняешься навсегда. Я б, наверное, лучше в тюрьму, хотя в тюрьме не был, чем опять туда…

Бродяга повертел головой. Андрей сделал вид, что не замечает его беспокойства.

– Вам Ушкин звонил. Он не узнал меня. Или не поверил, что я у вас…

– Мы утром виделись. Он отдал мне повесть.

– И что вы собираетесь делать?

– Покажу Назаровой. Она обещала помочь через кафедру, где защищался брат.

– Про кафедру вам Ушкин нашептал?

– Про кафедру нет. Но что-то такое он имел ввиду.

Веденеев отодвинул пустую тарелку. В его бороде и усах застряли крошки.

– Так вот! Вы что хотите рассказывайте про Ушкина, но я никогда не поверю, что хрыч без всякой подлой мысли отдал вам текст. Он всегда был их шестеркой, – Веденеев кивнул неопределенно в сторону. – Им, чтобы слепить дело, нужны сообщники. Мне главный редактор одной эротической газетки рассказывал. Его год в Бутырке держали. Наверху решили бороться за нравственность в СМИ. Ну, знаете, как у нас делается? Сообщников не нашли. Редактора отпустили. Я к чему: методы у них не меняются. И этой штукой, если в нее так вцепились, вы здорово подставите кафедру и вашего брата.

Он помолчал, гоняя язык под губами.

– Назарова говорила, что я стучал? – спросил бродяга. Андрей не ответил. – Это правда!

– Зачем мне это знать?

– Чтоб не получилось, как в кино: пристроился у добрячка гад, а гада разоблачил какой-нибудь правдолюб! Обо мне, кроме Ушкина, знал лишь ваш брат.

– Хотите сказать, что Валерьян…

– Нет, нет! – Веденеев испуганно поднял руки. – Он узнал случайно. И промолчал. Иначе моя жизнь вовсе стала б помойкой. Шизофреник. И стукач. – Веденеев вяло отмахнулся.

– Ну, и?

– Я тогда их ненавидел! Всех институтских! Думал: чеховские ученые ослы, набоковские дураки профессора. Мелкие пакостники. Опарыши науки. Живут за счет писателей и считают их же литературным гумусом. Живут в скучном мире дотошного буквоедства. Даже не заметили, что меня упекли! Как щас с вашим братом! Ведь, по сути, я для них эту дипломную писал! Кто, кроме них, ее читать станет? Мне казалось, не может заниматься литературой подлец. Проповедовать правду, а жить как мразь! Много среди нашего брата писателя желчных, озлобленных, уязвленных людей. Их пожалеть надо. Они ничего стоящего не напишут. Жизнь на пустяки растратят. А Ушкин ловчит не за кусок хлеба, а… да пес его знает, зачем он ловчит! Нравится. Есть же прирожденные садисты!

Вышел я из психушки. В институте, конечно, герой. Но – шепотком! Огляделся, и… словно прозрел. Мои кумиры ехидничают, зубоскалят. И хоть бы кто-нибудь сказал старому, что мне институт заканчивать надо. Надо как-то жизнь свою устраивать с клеймом шизофреника! Ведь я четыре года их слушал. Верил каждому их слову! Верил, раз хранят уроки великих, значит – совесть литературы. Доканывал их Ушкин! Дока-а-анывал! Как доканывает вздорная и злопамятная баба. Выживал из усадьбы.