Валерий Осинский. - Предатель.

– Как же от тебя смердит, – поморщился Бенайя, сам не любивший мыться, и важно сказал: – Ханан – тесть первосвященника Каифы. В Ершалаиме каждый укажет его дом. Скажешь Ханане – от меня. Я писал ему о старой собаке Хизкии, – голос Бенайи задрожал от злости. – Здесь выписана вся хула арамейского выродка на священные тексты. Ханан знает, что делать с письмом. Расскажешь, как сын лукавого предает веру отцов и совращает народ. Как хочет наслать на правоверных латинян и погубить страну.

– Но разве правоверные не хотят освободиться от язычников? – робко спросил Иехуда скрипучим, словно ржавые петли, голосом.

Бенайя зло посмотрел на молитвенника. От бешенства у него затряслась челюсть.

– Слово арамейского выродка опаснее мечей, коль заговорил такой осел, как ты! Разве у этой шайки есть мечи, чтобы сражаться с латинянами?

– Чего же тогда бояться?

– Пока правоверные едины, народ перетерпит все испытания веры. Но стоит глупым отойти от веры отцов, и лжепророк Ханания, предсказавший правоверным освобождение от вавилонян, покажется агнцем божьим! Лишь у порождений ехидны есть умысел на то, чтобы отравить ум правоверных злым и устроить царство лукавого на земле!

– Расскажешь, что старый пес повсюду разослал гонцов, чтобы смущать правоверных. Хочет возвысить арамейского выродка, чтобы самому занять место первосвященника. С ними заодно Иоанн и иорданские ессеи. Они называют арамейца царем из рода Давидова. А тот поносит ревнителей закона и левитов храма. Грозит разрушить Ершалаимский храм и построить новый! Он против заклания и обряда! Против того, чтоб правоверным для удобства на святом месте продавали скот и меняли языческую нечисть с ликом – на исконные деньги, дабы противной податью не осквернять Вседержителя.

– За такую хулу распнут, как последнего раба! – испугался Иехуда. – Мне не поверят!

– Поверят! И вырвут у змеи жало! Пойдешь с арамейцем. Я говорил с Хизкией. Будешь хранить их казну. На это ты годен. Когда он отправит вас смущать народ, придешь в Ершалаим и сделаешь, как сказано.

У входа послышался шорох. Иехуда проворно, как крыса, выглянул наружу.

– Мыши, – сказал он, вернувшись. – А что мне будет за то?

– Корыстное отродье! – сердито сказал Бенайя. – Не клацай на меня клыками. Помни, кто сделал тебя человеком! Получишь свое! Иди.

Пятясь, Иехуда вышел.

Билха, старшая среди женщин, пыхтя и отдуваясь, поспешила к Хизкии. Ее большие груди, как студень, колыхались под туникой, заштопанной там и тут. Поношенный головной платок сполз на седую макушку, а две бородавки на щеке и подбородке, поросшие белыми волосами, побагровели от усердия.

Билха пришла к Бенайе, – как ходила к другим старикам, – прибрать судно у порога, – старик страдал недержанием, но не мог оскверниться прикосновением к нечистому, – и услышала разговор…

Ее жизнь была в закваске хлеба и стирке лохмотьев. Из закона она знала лишь то, что знает правоверная женщина о своем месте в этой жизни, и строго требовала с товарок общины соблюдать обряд. Йехошуа, по ее разумению, никого не обидел, а его замыслили распять, как раба! Это потрясло старуху.

Едва переводя дыхание, она осторожно постучала о косяк и не посмела войти на зов Хизкии. Эфимеревт, накинув халат, выглянул. Билха зашептала ему про заговор.

– Равви знает! – ответил Хизкия. – У него достанет врагов. Пусть хоть один остается на виду, чтобы ведать их замыслы. Об остальном позаботится Вседержитель.

В распахнутую дубовую дверь таверны Варфаламея Жирного близ торгового пирса Кесарии слышались возбужденные голоса, звон и стук монет о дощатые столы: перекупщики подбивали барыш и рассчитывались с поденщиками. От гавани несло гнилым илом и тухлой рыбой, а из кухни пахло жареным мясом и кислым вином.

У дверей на старых канатах, драных тюках и просто на земле поденщики в рванье дожидались своих старшин. К Варфаламею набилось греков, сирийцев, иудеев и людей неизвестного племени и рода занятий, коих всегда достаточно в портовых городах внутреннего моря империи.

Сухощавый молодец с горбатым носом и в иудейской шапочке набекрень сосредоточенно пересчитывал стопки серебра. За соседними столами тоже считали. Каждый свое.

Двое, рассевшись по сторонам от горбоносого, следили за тем, как он сильными пальцами сложил в столбик иудейские сребреники, затем сгреб их в кожаный мешочек, туго затянул шнурком и спрятал деньги в кожаный пояс.

Греческие драхмы и статиры торговец ссыпал в другой мешочек.