Когда профессор Гурмаев, попарившись в баньке, усталый и вальяжный (как говаривал Ширинкин) садился на стульчик перед другом мозолистом, для обоих наступала минута блаженства.
В институте о новом своем увлечении профессору говорить было неловко, да и некогда. Дома этот разговор неизменно наводил на мысли о замужестве Ирочки, и это было всегда грустно. Словом, оставался Ширинкин. Сидору же Ивановичу было лестно, что известный профессор, знакомый даже с министрами, запросто разговаривает с ним, и не о мозолях, не о ломоте в костях, как давеча утром генерал, а о душевном, о книге.
Гурмаеву по-прежнему везло. Днями он столкнулся на улице с молодым человеком, который некогда продал ему письмо Пушкина к Чаадаеву.
— Ах, как я рад, как рад, что вас встретил, — заговорил профессор. — Где вы пропадали? Помнится, вы обещали мне…
— Все сгорело! — равнодушно проговорил молодой человек.
— Как? Вся библиотека?
— Вся! И библиотека, и рукописи!
— Боже мой! За что же это? Вы же говорили, что у вас есть листы из рукописи «Дубровского».
— Сгинула!
— Ах, ах, какое несчастье, — стонал Гурмаев. — Послушайте, — вдруг заговорщицки зашептал профессор. — Я изобрел совершенно новый вид коленного сустава. Это революция в ортопедии. Люди, лишенные ног, теперь смогут бегать, как Валерий Борзов. Вы понимаете?
Молодой человек ничего не понимал.
— Словом, — склонился к самому уху молодого человека профессор, — словом, я получил премию. И эта премия могла бы стать вашей… Понимаете?
Во взгляде юноши промелькнуло смятение.
— Да поймите же вы, поймите наконец, — наседал Гурмаев. — Зачем вам эти листки? Мое дело другое: я почти старик. Но вы! Вы! Вы молоды, образованны, красивы. На кой черт вам эти каракули? Вам нужны деньги! У вас, наверное, есть любимая девушка. Ей нужны цветы, подарки, французские колготки, наконец. Ну, признайтесь же, что вам нужны деньги, и я скажу, что вы порядочный человек.
— Ну нужны, — нехотя проговорил юноша.
О цене они сговорились быстро, и через пару дней несколько драгоценных листов перекочевало на квартиру Гурмаева.
Эту-то новость теперь и принес с собой в баню профессор. Он ждал только подходящего момента, чтобы поведать о ней Ширинкину. «Ах, как взовьется Сидор, — предвкушал Гурмаев. — Как будет просить, как умолять! Нет, нет, надо сказать под самый конец. Не ровен час ногу порежет».
Нервным Ширинкин стал оттого, что его осаждали газеты. Все началось, как водится, со случая. Один из старинных клиентов Сидора, отставной генерал, пишущий в соавторстве с журналистом Люсиным-Рюминым военные мемуары, рассказал Рюмину о чудо-мозолисте и о его удивительной судьбе. Опытный газетный волк Люсин-Рюмин углядел в метаморфозе Ширинкина яркое зерно, иллюстрацию разительных перемен в сознании человека под влиянием просвещения. Сходив в баню, где работал Ширинкин, и весело пошутив с мозолистом, Люсин-Рюмин на другой же день тиснул в газете очерк «Уилкинсон суордз: свет новой судьбы», где в необыкновенно лестных выражениях живописал жизнь и эволюцию Сидора Ширинкина.
Судьба бывшего вора, ставшего передовиком баннопрачечного треста, «книголюбом-просветителем», как писал Рюмин, всколыхнула простого читателя. Народ требовал подробностей, задушевных откровений. Много писали молодые: их волновал романтизм редкой, вымирающей, как им казалось, профессии мозолиста. Живут, оказалось, еще на нашей земле помимо летчиков, невидимых героев и богатырей-трактористов простые и незаметные труженики, как Ширинкин. Это умиляло, придавало жизни привкус бабушкина пирога с черникой.
И чего уж совершенно никто не ожидал: оказалось, что в детстве Ширинкин видел самого Гиляровского. Ну, тут уж вообще пресса всколыхнулась. Люсина-Рюмина поощрили как первооткрывателя недельной путевкой в Дом творчества. Но отдыхать не дали: Сидором заинтересовалось телевидение. Заказали сценарий. Люсин-Рюмин возликовал и стал всерьез подумывать о постройке кооперативной квартиры. Но слава Ширинкина на этом не кончилась.
Каждый, кто хоть немного знаком с газетной бухгалтерией, знает золотой закон газетного листа: написал сам, привлеки нештатного автора. У Люсина-Рюмина в этом смысле всегда была недоработка.
Не успел Люсин-Рюмин просадить в Доме журналиста заработанный на Ширинкине гонорар, а редактор уже намекает: неплохо бы-де, чтобы Ширинкин и сам для нас написал. А то что же, выходит, он у тебя и книголюб, и разночинец, и друг писателей, а строчки для нас не напишет. Общественность этого не понимает.
Читать дальше