Фредерик Дар - Сан-Антонио в гостях у МАКов

Мы еще немного верещим в том же духе, потом довольно надолго замолкаем, предоставив возможность продолжить разговор пружинам матраца, и, наконец, решаем пойти погулять в город.

Молчаливый завтрак позволяет мне оценить самообладание тетушки Дафни. Ее замок частично сгорел. Она потеряла героина на несколько миллионов, но все хорошо, Мадам Прекрасная Маркиза.

Я прошу разрешения посмотреть на последствия пожара. Жалкое зрелище. Все черным-черно, все покрыто пеплом, а что не сгорело, искорежено до неузнаваемости в этой просторной комнате.

— Я надеюсь, вы застрахованы? — спрашиваю у дам, с трудом подавляя дикое желание рассмеяться.

Они успокаивают меня.

— Нам за это заплатят, — утверждает тетушка Мак Херрел.

В ее тоне есть что-то такое, от чего и морж может покрыться гусиной кожей. В ее высказывании таится скрытая угроза, да такая грозная, что я спрашиваю себя, смогу ли уйти отсюда на своих двоих.

О делах на винокурне не может быть и речи.

После завтрака мы — Синтия и герой торжества — отправляемся в город. Она показывает мне крепостные стены, музей местного зодчества и универсальный магазин. Потрясающе. Я кончаю тем, что высаживаю ее неподалеку от почты и говорю ей... правду, заключающуюся в том, что мне нужно позвонить во Францию.

Немного неискренности не повредит, когда находишься в таком напряженном положении, даже если речь идет о почтовой искренности.

Служащая почты Мойзад-Цыпленхэма (восхитительная рыжуха с завивкой, щедро усеянная веснушками, с нежным взглядом глаз, голубых и близоруких настолько, что линзы ее очков, толстые, как крышки канализационных люков, увеличивают все примерно в сто двадцать раз, с грудью, выпуклой, как баскетбольные щиты, с челюстью такой мощной, что она не умещается во рту, к тому же верхний ряд зубов кажется двойным и выдается из остальной части лица, образуя испанский балкон) наверняка впервые принимает заказ на разговор с Францией, потому что она не верит своим кроличьим ушам. Я вынужден по одной букве называть ей цифры телефона босса, а потом еще написать его знаками, крупными, как размах ваших дел. Наконец она задумчиво склоняет голову и начинает накручивать на своем телефонном аппарате.

Затем она просит телефонисток Глазго, чтобы те попросили телефонисток Лондона попросить телефонисток Парижа попросить для меня номер, который на самом деле прошу я.

Это длится добрых десять минут, в течение которых почтальонша играет со мной в батискаф через свои иллюминаторы. Здесь еще не клеят марки губкой, как в Париже, где прогресс решительно выметает отжившие традиции.

Шотландская почта до сих пор рассчитывает на слюнные железы своих служащих, и для того, чтобы наклеить марку, они не отказывают себе в удовольствии лизнуть зад королевы Англии.

По истечении десяти минут я говорю себе, что, если какой-нибудь искатель приключений рискнет приударить за этой малышкой, его язык навеки прилипнет к языку лизуньи королевских изображений. По моему спинному хребту (как говорит один знакомый выдумщик плеоназмов) пробегает дрожь, и я безумно рад, когда нежное дитя объявляет, что на проводе моя добрая Франция.

Голос Старикашки:

— Ну, что там еще!

Такие штучки действуют как ледяной душ. От этого может возникнуть желание весь день пить мочегонное, чтобы компенсировать невоспитанность собеседника.

— Я удивлен, — продолжает он.

По моему молчанию он смекает, что мне такой тон не правится, и спешит изменить его.

— Я попортил себе много крови из-за вас, мой дорогой друг...

Ну вот, теперь можно и поговорить. Четко (с помощью рулетки) выверенными словами я суперкомпактно излагаю ему сложившуюся обстановку. Рассказываю ему обо всем: о нашем прибытии в Оужалинс, о фальшивом налете на Синтию, о револьвере и о ключе в ее ручном кюле (как говорит Толстый), о моем пребывании в замке, о его обитателях, о войне с сэром Долби, о моем ночном визите на винокурню и об открытии, сделанном там, о нападении на меня человека в грузовичке, о захвате шкатулки и ее содержимом; короче, обо всем!

Обычно, когда я ему докладываю, он предпочитает сохранять хладнокровное молчание, даже если оно оплачивается по тарифу П. Т. Т. (Почта. Телеграф. Телефон) . На этот раз он нарушает традицию и восклицает:

— Да это же фантастическая работа, мой малыш!

Его малыш! Такое я слышу впервые. В мои лучшие времена мена я имел честь называться «моим дорогим Сан-Антонио» или «моим дорогим другом», но это первый «мой малыш», заработанный мною с тех нор, как я нахожусь под высоким покровительством его превосходительства Плешивого. На моих глазах слезы, а в штанах сырость.