Рэй Брэдбери: Давайте все убьем Констанцию

– Раттиган не ребенок, – пробурчал Крамли.

– Ребенок. Ей никогда бы не добиться такого успеха на экране, если бы за всеми ее сексуальными вывертами не проглядывала там и тут меглиновская крошка [7]. Тут не старушку Раттиган вогнали в дрожь; это испуганная школьница бежит сломя голову через темный, полный чудовищ лес – Голливуд.

– Стряпаешь по вдохновенью, как твой рождественский кекс с цукатами и орехами?

– Разве похоже?

– Без комментариев. С чего бы одному из этих красночернильных приятелей посылать ей две книжки, полные поганых воспоминаний?

– А почему бы и нет? Констанция перелюбила в свое время массу народу. И вот, спустя годы, масса народу ее ненавидит. Они были отвергнуты, оставлены в прошлом, забыты. А она сделалась знаменитой. Они смешались с мусором на обочине. А может, они состарились, стоят одной ногой в могиле и жаждут напоследок сделать кому-нибудь пакость.

– Ты начинаешь разговаривать вроде меня.

– Боже упаси, надеюсь, нет. То есть…

– Все нормально. Тебе никогда не быть Крамли, как мне никогда не быть Жюлем Верном-младшим. Куда это нас занесла нелегкая?

Я поспешно поднял глаза.

– Ага! Это она. Маунт-Лоу! Где в давние времена пал замертво старый красный трамвай.

– Профессор Лоу, – начал я, считывая случайно всплывшее на внутренней стороне век воспоминание, – в годы Гражданской войны изобрел фотографирование с воздушного шара.

– А это откуда взялось? – воскликнул Крамли.

– Просто пришло на ум, – откликнулся я нервно.

– Набит бесполезной информацией.

– Ну, не знаю, – обиделся я. – Мы ведь у Маунт-Лоу, верно? И гора названа в честь профессора Лоу, и по ее склону взбирается его Тунервилльский трамвай [8], так?

– Угу, угу, точно, – согласился Крамли.

– Ну вот, профессор Лоу изобрел фотографирование с воздушного шара, способ получить изображение вражеских войск во время великой войны между штатами. Воздушные шары, а также новое изобретение, поезда, помогли победить Северу.

– Хорошо, хорошо, – проворчал Крамли. – Я вылезаю и готов карабкаться.

Я высунулся из окошка машины и оглядел длинную, задушенную сорняками тропу, которая взбиралась и взбиралась по длинному уклону, где сгущались вечерние тени.

Я закрыл глаза и прочел в памяти:

– До вершины три мили. Ты в самом деле хочешь идти пешком?

Крамли уставился на подножие горы.

– О черт, нет. – Он вернулся в автомобиль и со стуком захлопнул дверцу. – Есть хоть малейший шанс, что мы сумеем взбежать по этой чертовой тропинке? Похоже, откинем копыта.

– Шанс есть всегда. Вперед!

Крамли подогнал наш драндулет к краю совсем заросшей тропы, заглушил двигатель, вышел, сделал несколько шагов по склону, ковырнул носком ботинка землю, вытащил пучок травы.

– Аллилуйя! – воскликнул он. – Сталь, железо! Старые рельсы, их не позаботились вытащить, засыпали землей, и ладно!

– Да ну?!

Крамли побагровел и рванул назад, почти закрыв собой машину.

– Тьфу, проклятье! Не заводится, чтоб ее!

– Жми на стартер!

– Распроклятье! – Крамли топнул по педали. Автомобиль затрясло. – Так его перетак!

Мы поднимались.

Горный путь находился в двойном запустении. Сухой сезон пришел рано. Солнце выжгло полевые травы, оставив сухие ломкие стебли. В быстро тускнеющем свете склон холма до самой вершины напоминал цветом пшеничное поле под палящим солнцем. Под колесами хрустело. Две недели назад кто-то швырнул спичку и весь склон вспыхнул огнем. Происшествие расцветило заголовки газет и телеэкраны, пламя выглядело очень эффектно. Но огонь давно погас, углей и сухости не осталось тоже. Пока мы с Крамли одолевали по затерянной тропе, петля за петлей, гору Лоу, о происшедшем нам напоминал только запах пожарища.

В пути Крамли заметил:

– Хорошо, ты сидишь с другой стороны и не видишь обрыв. Добрых тысяча футов.

Я стиснул колени.

От Крамли это не укрылось.

– Ну ладно, может, и не тысяча, а каких-нибудь пятьсот.

Я закрыл глаза и стал читать всплывающий на внутренней стороне век текст:

– «Рельсовый транспорт на Маунт-Лоу работал частично на электричестве, частично на канатной тяге».

– И? – заинтересовался Крамли.

Я развел колени.

– «Рельсовый путь был открыт четвертого июля тысяча восемьсот девяносто третьего года, тысячам пассажиров бесплатно подавали печенье и мороженое. В первом фуникулере Пасаденский медный духовой оркестр играл «Привет, Колумбия». Однако в соседстве с облаками они перешли на «Ближе, Господь мой, к Тебе», чем заставили прослезиться не меньше десяти тысяч зрителей вдоль рельсовой дороги. Далее им подумалось, что их путь ведет «Все выше и выше», с тем они и достигли вершины. За ними последовал в трех фуникулерах Лос-Анджелесский симфонический; в одном скрипки, в другом медные духовые инструменты, в третьем литавры и деревянные духовые. В суматохе забыли дирижера с его палочкой. Позднее в тот же день, также в трех фуникулерах, совершил восхождение Мормонский церковный хор из Солт-Лейк-сити; в одном сопрано, в другом баритоны, в третьем басы. Они пели «Вперед, воители Христовы», что показалось очень уместным, когда они скрылись в тумане. Сообщается, что на флаги, украсившие троллейбусы, поезда и фуникулеры, пошло десять тысяч миль красной, белой и синей материи. Когда знаменательный день подошел к концу, одна слегка истеричная дама, боготворившая профессора Лоу за то, какие усилия он вложил в создание рельсового пути, баров и гостиниц, заявила, согласно рассказам: «Хвала Господу, от коего проистекает всяческое благословение, и профессору Лоу тоже хвала», после чего все заново прослезились», – бормотал я.