Дэвид Моррелл - Инспектор мертвых

И ему пришлось терпеть. Терпеть каждую ночь. Чтобы деловые партнеры и слуги действительно считали его сыном Траска – а как иначе тот мог спать с мальчиком, не опасаясь виселицы? – Траск установил строгие правила, которые Колин обязан был соблюдать. Мальчику наняли лучших учителей, чтобы мнимому отцу не приходилось краснеть за него перед своими партнерами. Колин работал на строительстве железной дороги, помогая рыть канавы и укладывать рельсы, натирая такие мозоли, что казалось, от них уже не избавиться. «Раз ты мой сын, покажи всем, что ты настоящий мужчина!» – наставлял его Траск, чтобы никто и заподозрить не мог, чем они занимаются каждую ночь.

Сквозь слезы Джеремайя Траск продолжал всматриваться в свои мучительные воспоминания. Если бы только он не пришел в тот день на рынок Ковент-Гардена. Если бы не встретил этого отчаянного ирландского мальчишку.

Мысли перепрыгнули на семь лет вперед, когда он, сидя в личном вагоне поезда, сообщил Колину, что тот стал слишком взрослым и больше не представляет интереса как компаньон: «Я пошлю тебя в поездку по Европе. У тебя будет достаточно денег, чтобы раздобыть поддельные документы и начать новую жизнь. Через несколько месяцев я объявлю, что ты, как и моя вымышленная жена, трагически умер от лихорадки в Италии».

И сейчас Траск снова пережил то потрясение, когда Колин взревел от ярости и с неожиданной силой сбросил его с идущего полным ходом поезда. Вспомнил панику, пришедшую на смену потрясению… И боль, сменившую панику… И наконец, исчезновение боли. Он лежал парализованный на рельсах, зажмурившись от едкого дыма, что валил из трубы удаляющегося поезда.

Траск плакал, вспоминая все свои прегрешения. «Да, если бы только… Помилуй меня, Господи, если бы…»

Колин склонился над ним:

– Отец, мать, Эмма, Рут, Кэтрин и ребенок, которому я даже не успел дать имя. – Его ирландский акцент внезапно пропал. – Сегодня одна девушка, лицом и в особенности голубыми глазами напоминающая мою погибшую сестру – у них даже имена похожи: Эмма и Эмили, – сказала, что ей стыдно за меня. Она назвала меня чудовищем, потому что я угрожал смертью двухлетнему мальчику. Она сказала, что я не заслуживаю Кэтрин, не достоин быть чьим-либо братом, мужем и отцом. – Слезы снова потекли по его измученному, кровоточащему лицу, нависшему над Траском. – Я много раз за эти годы мог убить королеву, когда она выезжала из дворца на Конститьюшен-хилл. Ничего сложного. Достаточно тщательно продуманного плана и решимости. Но я снова и снова откладывал, считая, что сначала нужно покарать других. Может быть, я потому и не стал сегодня убивать королеву, что испугался: а вдруг вся моя ненависть на этом иссякнет? Может быть, я позволил себе потерпеть неудачу, чтобы иметь возможность убить ее снова? Иначе, если бы я наконец добился своего, – что дальше? Остался бы только ты. А кого мне ненавидеть после тебя?

Колин О’Брайен или Энтони Траск, кем бы он ни был, оглянулся, словно разыскивая что-то:

– Помнишь, я говорил тебе, как поступлю с тобой, если ты ответишь на вопросы посторонних? Я обещал заключить тебя в тюрьму, еще более страшную, чем твое неподвижное тело, – поклялся ослепить тебя.

Волна ужаса поднялась в сознании Траска. Что его ждет, удар ножницами или кислота?

Вместо этого в руке Колина оказалась бутылка лауданума, стоявшая вместе с другими лекарствами на столике возле кровати.

– Кого я стану ненавидеть потом, кому буду мстить? Человеку, который убил мою жену и ребенка. – С искаженным мукой лицом он указал на себя. – Какое бы наказание я ни получил, оно будет недостаточно суровым. Когда-то давно я поклялся вырезать тебе скальпелем глаза и барабанные перепонки. Слепой, глухой, потерявший чувствительность, ты погрузишься в темноту и тишину собственного парализованного тела, способный лишь рыдать о том, в какую помойную яму ты превратился.

Колин вздрогнул и открыл бутылку с лауданумом.

– И в качестве первого этапа наказания для самого себя я откажусь от этого плана. Сделаю то, чего каждая частичка моего разума умоляет не делать. Чтобы причинить больше боли себе, я проявлю милосердие и прекращу твои страдания. Ты ведь измучен долгим заключением в тюрьме собственного тела? Ты ведь хочешь, чтобы я пресек твое покаяние и плеснул тебе в глотку лауданума? Душа унесется прочь, и, возможно, последние твои мысли будут о не собственных грехах и преступлениях, а о милосердии. Ты согласен, чтобы я начал казнить себя прекращением твоей казни?