Том Смит - Ферма

– Откройте ее ради нас, Тильда.

Мне очень не нравилось, как он произносит мое имя.

– Откройте ее, Тильда.

Я повиновалась.

Уже второй раз мать вытащила из сумки свою жестянку и водрузила мне на колени.

Норлинг поинтересовался, почему я сочла, что коробка может иметь какое-либо значение. Я не знала почему и так и сказала ему об этом. В этом не было никакого смысла. Но Норлинг не поверил и продолжал настаивать, уверена ли я в своих словах. Что за дурацкий вопрос! Разумеется, уверена. Человек всегда уверен в том, чего он не знает. Можно сомневаться лишь в том, что тебе известно. Но я понятия не имела, с чего бы эти люди вдруг с такой серьезностью отнеслись к нескольким пострадавшим от воды листам бумаги, сморщенным, обесцветившимся и насчитывавшим сто лет от роду, страницам, которые были совершенно чистыми, когда я впервые обнаружила коробочку.

А теперь открой ее.

Вынь оттуда листы.

Переверни их обратной стороной.

Видишь?

Они перестали быть чистыми! Они исписаны старинным красивым почерком, по-шведски, разумеется, традиционным старомодным слогом. Я была поражена в самое сердце. Неужели я просто не заметила того, что листы исписаны на обороте, решив, будто все они – чистые, как мартовский снег? Все случилось так давно, что я просто не помнила, переворачивала их обратной стороной или нет. Норлинг попросил меня прочесть их, и я воскликнула по-английски:

– Это подстава!

Я просто не знала, как будет «подстава» по-шведски. Норлинг шагнул ко мне и осведомился, почему я сочла это подставой, повторив мои слова по-английски. Он перевел их для детектива Стеллана, и они обменялись понимающими взглядами, словно эта фраза подтверждала его теорию о том, что мой разум оказался поражен паранойей, а голова забита всякими заговорами. В ответ я принялась уверять его, что страницы были совершенно чистыми, когда я нашла их. На них ничего не было написано. Норлинг вновь попросил меня прочесть их вслух.

Позволь мне прочесть их и для тебя, потому что твой шведский уже далеко не так хорош, как прежде. Но перевод будет приблизительным, поскольку язык оригинала далек от современного. Перед тем как начать, я хочу добавить, что никто не утверждает, будто эти страницы – подлинны и достоверны, ни я, ни мои враги. Кто-то просто написал их, причем совсем недавно, летом. Это – подделка, которая даже не подлежит обсуждению. А вопрос, на который ты должен найти ответ, заключается в следующем: кому это понадобилось и для чего?

Я бросил беглый взгляд на страницы, исписанные старомодным изящным почерком с завитушками. Буквы, выведенные непривычными коричневыми чернилами, казалось, грациозно стекали с кончика пера. Мать перехватила мой взгляд.

– Я собиралась задать тебе один вопрос после того, как закончу читать вслух дневник. Но, поскольку ты опередил меня, спрошу прямо сейчас. – Она протянула мне страницу: – Это мой почерк?

Воспользовавшись дневником, я сравнил оба почерка, но на всякий случай предупредил:

– Я не специалист в таких вопросах.

Но мать отвергла мое возражение:

– Ты мой сын. Кому, как не тебе, судить об этом? Кто еще может знать мой почерк лучше тебя?

У двух стилей написания не было ничего общего. Насколько я знал, у матери никогда не было перьевой ручки, не говоря уже о том, чтобы она умела писать ею. Нет, она предпочитала одноразовые шариковые ручки, кончик которых нередко грызла во время своих мучительных подсчетов и калькуляций. Более того, мне показалось, что почерк не подвергся попытке намеренного искажения или грубой имитации. Ни одна буква не выпадала из общего стиля. В нем чувствовалась твердая и уверенная в себе рука. Я не спешил, пытаясь найти хоть какое-нибудь сходство, пусть даже в написании одной-единственной буквы, но так и не нашел. Мать начала терять терпение:

– Это мой почерк? Потому что если ты скажешь «нет», то должен будешь признать, что я стала жертвой заговора.

– Мам, насколько я могу судить, это не твой почерк.

Мать встала, оставив страницы лежать на кофейном столике, и направилась в ванную. Я последовал за ней.

– Мам?

– Я не должна плакать. Я обещала тебе, что не будет никаких слез. Но сейчас у меня так легко на душе. Именно поэтому я и вернулась домой, Даниэль. Именно поэтому!

Она наполнила раковину теплой водой, сняла обертку с запечатанного кусочка мыла и начала умываться. Заметив аккуратно сложенные стопкой полотенца, она взяла верхнее и вытерла им лицо. А потом улыбнулась мне так, словно мир наконец-то преобразился к лучшему. Улыбка застала меня врасплох, неожиданно напомнив о том, что мама способна видеть хорошее во всем. Вот только сегодня эта улыбка походила на редкую и экзотическую птицу, случайно заглянувшую в окно. Мать сказала: