Лили Райт - Танцуя с тигром

Он нашел киоск. Дилер с глазами, прыгающими, как шарики для пинг-понга, проводил высокие финансовые операции в переулке. На его футболке красовалась надпись «Мексиканская лысая собака». Его клиентом был мускулистый парень в кожаной куртке и высоких белых кроссовках. Маленький мужичок, который хотел казаться большим. Черный археолог разглядел профиль покупателя. От вида этой отвратительной физиономии у него подкосились ноги.

Гребаный Фео.

Дилер беспокойно оглядывался, в паранойе, что кто-то влезет на его территорию.

Лицо Фео было мертвенно-бледным, будто у Иисуса Христа, который вылез из канализации. Узнавание. Неверие. Паника. Триптих из «Какого хрена?». Человек, которого он похоронил заживо, вернулся, воскреснув из мертвых.

Никто не шевельнулся.

Стояла глубокая ночь, и собаки штата Оахака снова выли.

Первая собака завыла, учуяв запах опасности.

Вторая завыла, потому что в животе вот уже несколько дней не было ни крошки.

Третья завыла, чтобы утереть нос двум другим. Она делала вид, что воет не одна, что их десятки и они поют блюз: «Ты думаешь, что у тебя проблемы, но послушай это».

Четвертая собака завыла, выражая сопереживание: «Мы все вместе, собаки».

Пятая завыла, чтобы рассказать всем, что она большая собака.

Шестая завыла, чтобы не страдать от одиночества.

Седьмой завыл, чтобы привлечь симпатичную суку, которая предпочитала порезвиться под покровом ночи.

Восьмая завыла, чтобы насладиться переливами своего меццо-сопрано, унаследованного от матери, неаполитанского мастифа.

Девятая завыла, чтобы раскрыть в себе свою внутреннюю собаку. Я учусь быть собой.

Десятый завыл, потому что ночь была прекрасна и быстротечна и однажды, несмотря на все его великие размышления, независимо от того, как величественно его вой разносился по долине, независимо от того, сколько кроликов он задрал или насколько яростно совокуплялся, – однажды снова наступит ночь, почти такая же, как эта, и его голос утихнет навсегда.

На цифровых часах мигали оранжевые циферки. Каждая минута длилась целую вечность.

Он ушел, но все еще незримо присутствовал.

Томас Мэлоун все еще лежал с ней в постели, все еще сжимал ее запястья, все еще хлопал дверью, уходя, все еще оставлял ее на произвол судьбы в «Ви-Ай-Пи Отеле», брошенную, как белое вафельное полотенце, которое он использовал, чтобы вытереть руки.

Анна лежала вместе со своим страхом, боясь темноты, боясь света. Что было лучше – знать человека или не знать его вовсе? С незнакомцем жестокость была анонимной, чистой, животной, но в этот вечер все началось с напитка и подарка. Он знал ее и, несмотря на это, сделал с ней то, что сделал. Без сожаления. А маски? Эротика больше не работала, и его отчаяние и ярость росли. Он злился на женщин, на себя самого. Что было известно Констанс? Делился ли он с ней своими секретами или они тоже были заперты в его часовне, его святилище, его частной коллекции?

Через тонкие стены мотеля слышалось бормотание других постояльцев. Мужчины, женщины и черт знает кто еще. Коробки с человечками внутри. Люди совокуплялись, расходились. Раскрытые рты. Голодные. Жадно глотающие воздух. С трудом сдерживаемое вожделение. Мотели с проститутками. Люди предпочитали заканчивать игру, когда забвение становилось предпочтительнее, чем страдания, но поступить так с собственной жизнью было еще хуже, чем бросить книгу, не прочитав и половины. Этого Анна не делала никогда. Даже самые ужасные истории могли исправиться.

Она доползла до ванной. Из раны на щеке снова сочилась кровь, веки опухли, но в остальном она выглядела удивительно невредимой – шишку на голове скрывали волосы, еще раз подтверждая, что люди часто выглядят хорошо тогда, когда им вовсе не хорошо. Ацтеки понимали это. Их врачеватели подносили емкость с водой под подбородок больного. Если на отражение падала тень, считалось, что душа покинула тело человека.

Анна приняла душ. Взяла себя в руки. Струя воды ударила ей в спину.

Она подумала о Тигре, который больше ничего не боялся.

Она подумала об отце, который больше не злился.

Она задумалась, где сейчас была ее мать, – лишь пепел и дух. Она погрузилась в воспоминания. Рождественское утро, аромат жареного бекона, толстый мамин халат. Ее неуверенная манера краситься. «Хорошо? – спрашивала она Анну. – Или уже чересчур?»