Блейк Крауч - Абандон. Брошенный город

Вода была мутной, и на дне бутылки уже выпадал осадок. Профессор поднес ее к носу и принюхался.

– Сильный сернистый запах. – Он попробовал воду на вкус, скривился и сплюнул. – Очень минерализированная. Горькая и едкая. Посильнее той, что бьет в наших горячих источниках в Пагосе. Не уверен, что ее вообще можно пить.

Отгоняя нахлынувшее отчаяние, Фостер с тоской посмотрела в далекое окно на потолке. А ведь это похуже даже прогулки по пещере в полной темноте, подумала она. Вот оно, перед тобой, да только не достанешь, как ни тянись. Недоступное, как рай из ада.

К концу дня, когда они сели наконец отдохнуть, настроение у обоих упало ниже нуля. На ужин не осталось ничего, кроме последнего батончика и воды на донышке бутылки. Их ждала ночь – холодная, на жестком каменном полу, в сырой, грязной одежде – и темное, беспросветное утро.

Они устроились у стены, в небольшой пещере с низким потолком, ничем не отличающейся от полусотни других, через которые они прошли за последние пятнадцать часов.

– Плохо, что мы оставили ее там, – сказала Эбигейл.

– А что мы могли сделать? Тащить ее с собой через пещеры? Ни Джун, ни Эммета уже не вернешь, – вздохнул Лоренс и выключил фонарь.

Молчание в давящей темноте было невыносимо.

– Ты нашел их и теперь знаешь, как они умерли, но по-прежнему не понимаешь, что все-таки случилось, так? – спросила Фостер.

– Не понимаю. Да еще и Куинн – если его действительно так зовут – изрядно усложнил уравнение.

– Но ведь зная, что они все умерли в пещере…

– Что-то подсказывает, что их, как и нас, заперли здесь. Может, это сделали Ооту Уоллас и Билли Маккейб… Но против такого варианта говорит тот факт, что золото тоже осталось здесь.

Сидя в темноте и слушая рассуждения отца, Эбигейл почувствовала, как ее лицо начинают покалывать острые иголочки холода. Что это? Первые признаки обморожения или переохлаждения?

– Как по-твоему, почему Куинн запер нас здесь? – спросила она. – У тебя есть какое-то объяснение?

– Помимо очевидного, элементарной жадности? Нет. Надо бы попить.

Кендал включил фонарь и потянулся за бутылкой, а его дочь почувствовала, как на нее сыплется что-то легкое. Сначала она приняла это за пылинки, но потом поняла – это же самые настоящие снежинки!

– Лоренс, посмотри, здесь идет снег.

Ее отец поднял голову.

– Господи! Щель я заметил сразу, когда мы только вошли, но снаружи было уже темно, и я подумал, что это всего лишь очередной слепой ствол, – пробормотал он удивленно.

Луч фонаря наткнулся на дыру в потолке. Снежинки падали через нее и, опускаясь, медленно таяли на полу.

Эбигейл встала.

– Можешь поднять меня туда? – спросила она профессора.

Тот молча кивнул. Девушка залезла ему на плечи, и он медленно, дрожа от напряжения, выпрямился.

– Чуть правее – а то вдавишь меня в потолок, – предупредила его Эбигейл и прищурилась, всматриваясь в узкий ход. Далеко ли до поверхности? И сможет ли она добраться до выхода, даже если как-то протиснется в этот лаз? – Ладно, опускай. – Лоренс согнул колени и так же медленно, как поднимался, опустился на пол. – Думаю, я смогу выбраться, если ты поднимешь меня чуть выше.

– Я не смог бы поднять тебя выше, даже если б лодыжка была в порядке, – отец покачал головой. – К тому же, поскольку у нас нет веревки, вылезти сможет только кто-то один. Как тебе такой вариант: ты выберешься одна и попытаешься найти помощь? Я нарисую карту в блокноте, а ты выйдешь на дорогу и вернешься к стоянке. Надо найти ключи от «Субурбана» Скотта. Они либо у него, либо в лагере, в рюкзаке.

– Там же и мой сотовый. Я попробую позвонить с перевала, – сказала девушка.

Лоренс облегченно выдохнул. Напряжение ушло, и его лицо расслабилось, как будто под кожей у него распустились тугие узлы канатов.

– Прежде чем идти, тебе нужно немного поспать, – велел он дочери. – Хотя бы несколько часов.

Будильник на часах сработал, как показалось Эбигейл, через пять секунд после того, как она закрыла глаза. Журналистка проспала четыре часа – на холодном полу, без сновидений. Кендал спал рядом. Его теплое дыхание согревало ей лицо, и в этой чистой, девственной темноте девушка уловила его запах – спрятанную глубоко реликвию, то подавленное воспоминание о далеких, таких дорогих сердцу годах, когда он был «папочкой», а не выдохшимся запахом лосьона, не наносной мозаикой искусственных химикалий, – его настоящий, живой запах. Запах, который вернул ее в прошлое, то прошлое, что было еще до аромата скошенной травы, сидений школьного автобуса и рожков мороженого.