Курт Ауст - Судный день

Немного погодя Томас допил вино, поднялся и расплатился с хозяином. Пора было отправляться в путь.

Натягивая плащ, я обошел стол и вгляделся в красноватые, уже подсохшие буквы на пыльной столешнице. Они гласили:

“В начале было Число, и Число было Ноль”.

Мышей пока нет. И князь не вернулся. Вокруг лишь тишина.

Я лежу в своей каморке, в одиночестве, и вспоминаю, как 27 июля лета Господня 1700 Томас Буберг переслал на уже знакомый нам маленький постоялый двор в Ютландии один документ. Согласно этому документу, финка Биргит Клементсдаттер из провинции Вардёхус, также называющая себя Биеггат или Бигги, более не считается приговоренной к высылке из страны. Приговор от 16 августа 1681 года теряет силу, а обвинения в колдовстве снимаются.

Томас изучил основание приговора и обнаружил в нем грубейшие ошибки: например, применение пыток до того, как обвиняемая созналась, – поэтому судьи Высокого суда, где рассматривались дела Норвегии, раздумывали недолго и приняли решение оправдать осужденную. Впоследствии Томас объяснил мне, что закон разрешает прибегать к пыткам только в тех случаях, когда виновный сознался в преступлении.

Именно поэтому Бигги можно было считать свободной.

Я вспоминаю, как, вернувшись в Копенгаген, Томас Буберг начал расследовать обстоятельства, при которых убили сына и надругались над дочерью пастора Якоба Фриша. Профессор хотел отыскать виновных в этом чудовищном злодеянии, которое спустя несколько лет повлекло за собой новую череду страшных событий.

И еще я вспоминаю письмо, что прислал мне недавно мой старый друг Иозеф Пондс, профессор теологии кафедры Святого Петра в Риме. Письмо это я прочел, улыбаясь, но с легким недовольством. Когда полжизни выслушиваешь поучения и наставления человека, которого считаешь необычайно образованным, человека, живо интересующегося новейшими исследованиями, странно признавать, что профессор Томас Буберг допустил в свое время ошибку. В письме говорится:

Мой дорогой друг,

Касательно Вашего вопроса о том, было ли число Ноль учтено при создании григорианского календаря и существует ли в нем нулевой год, могу с уверенностью ответить, что такового не существует. Каким бы естественным ни казалось подобное умозаключение, полагаю, что Григория XIII и ученых, создававших новый календарь, остановило нежелание переписывать множество дат в книгах. По моему мнению, в ближайшее время подобных изменений также не предвидится.

Дверь открылась, и на пороге появился князь Реджинальд с бокалом и кувшином вина. Под мышкой у него я разглядел какие-то бумаги. Я ждал, что он подойдет и усядется возле моей кровати, но князь налил вина, положил мою рукопись поближе к свечке и пододвинул стул. Похоже, он собрался вновь перечитывать ее!

Да что с ним такое? Он, кажется, не в себе… Что-то здесь не так…

Князь подошел ко мне и с многозначительной миной на грубо вылепленном лице положил на одеяло стопку потрепанных документов, а затем, вернувшись к столу, склонился над рукописью, более не удостоив меня даже взглядом.

Я не люблю читать в постели. В постели глаза должны отдыхать, а мысли – стремиться прочь. Постель – это место для того, чтобы лежать в тепле и прислушиваться к ночным звукам и мышиному шороху. Мне не хочется трогать эти бумаги. Пусть они упадут на пол, а если этот… лоботряс желает, чтобы я ознакомился с их содержанием, пусть зачитает их вслух.

Но, судя по всему, князь Реджинальд ни на миг не может оторваться от рукописи. Значит, почитает мне завтра.

Я закрыл глаза.

И вновь открыл их. Поверх одеяла я увидел загнутый уголок документа. Бумага серая, дешевая, беднота покупает такую бумагу с лотка у коробейников. Что же князь хочет мне рассказать? Почему считает, что мне нужно прочесть это? И что это такое?

На такой грубой бумаге?

Я перевернулся на бок, и бумаги сползли с одеяла, но застряли в перильце кровати, и я увидел текст. Слов мне разобрать не удается, но вот почерк… Какой-то знакомый…

Приподнявшись, я подложил под спину подушку и схватил бумаги, заметив краем глаза, что князь ухмыльнулся. Вот лоботряс!

Я посмотрел на обложку – она оказалась грязной и заляпанной, будто побывала свидетелем многочисленных трапез. Переплетом служили четыре кожаных ремешка, похоже, отрезанных от старой рубахи.

На обложке почерком, который я узнал даже спустя десятилетия, было выведено: