Элизабет Хейнс - Ласковый голос смерти

Я много раз говорил, что это просто смешно, — я не интересуюсь смертью как таковой. Зачем мне это? Постоянные перемещения доставляют массу неудобств. Не знаю, почему такого опасного парня попросту не поместят в одиночную камеру, — меня это устроило бы куда больше. Если меня опять куда-нибудь переведут, надо будет предложить.

Мне пишут люди, оказавшиеся в ужасающих обстоятельствах, — парализованные после несчастных случаев, смертельно больные, те, кто хочет «умереть достойно», но не может позволить себе поездку в Швейцарию и не желает возлагать вину на близких.

Естественно, я не в силах им помочь. Возможно, мог бы — в ответ на одно особо трогательное письмо я посоветовал поискать в Интернете информацию о добровольном отказе от пищи, — но зачем, черт побери? Их смерть все равно ничего мне не даст. Мне нечего будет наблюдать.

Я перестал читать газеты — они только бесят. Сперва вызванные моей деятельностью дебаты на тему эвтаназии показались занятными, но после того, как «семьи, потерявшие близких» образовали группу взаимной поддержки, я вынужден был оставить чтение. Вот уж действительно — «потерявшие близких»! Где они были, когда страдали их так называемые близкие? Как они поддерживали одиноких, измученных депрессией, склонных к самоубийству? Никак. А теперь хотят некой справедливости. Я в отчаянии от этой страны и глубины ее падения.

В порядке подготовки к рассмотрению дела в суде мне устроили психологическую экспертизу, которая оказалась весьма увлекательной. Собственно, она таковой и остается, поскольку процесс, похоже, бесконечен: как только со мной заканчивает один, присылают кого-то еще. Так что, похоже, я для них весьма интригующий случай. Они правда пытаются решить, вменяем я или нет?

После особо интересной дискуссии с одним психологом на тему порицания и чувства вины я отправил Одри письмо с формальными извинениями. Случившееся с ней — чудовищное недоразумение, о котором я глубоко сожалею. Передали ли ей письмо — не моя забота.

Вон, с другой стороны, может катиться ко всем чертям. У меня нет больше никакого желания с ним общаться.

Порой я думаю обо всех тех, кто до сих пор остается в тишине и покое собственных домов. Я думаю о том, что от них осталось. У меня возникали мысли и о Лее — где она сейчас, идет ли по избранному пути без моей поддержки? Она не была совсем уверена, но кто знает, что с тех пор случилось с ней и ее несчастным женатым любовником. Если она вернулась из подземного мира, последовав в мир живых за своим равнодушным Орфеем, возможно, у нее остались воспоминания о нашей встрече, которые могут всплыть. Выступит ли она против меня? Или за? Зависит от ее настроения. Всем известно, что я не причинял им никакого вреда. Все знают, что я был на их стороне.

Никто ни разу не упоминал фотографии или заметки к ним, и из этого я делаю вывод, что они всё так же покоятся в тайнике. Не сомневаюсь — обнаружение снимков, пусть на них и нет ничего, кроме человеческих останков, может повлиять на исход дела. Если, конечно, суд когда-нибудь состоится. Меня не в чем обвинить, но если обвинение предъявит фотографии на суде — это вполне может склонить присяжных не в ту сторону. Без них же весь этот печальный фарс, скорее всего, завершится коротким тюремным сроком, вероятно даже условным, с учетом предварительного заключения.

Скоро я вполне могу оказаться на свободе.

Я просил привезти из дому книги, но меня ограничивают местной библиотекой, слишком скудной для моих нужд, но, как говорится, это лучше, чем вообще ничего. Однако некоторые мои запросы, к сожалению, отклоняют без объяснения причин. Уже одного этого хватает, чтобы возжелать приговора, какого угодно. Тогда я смогу наконец заняться изучением чего-то поинтереснее, чем состояние ногтей работников столовой и бесконечные груды писем, в том числе от женщин, которые по иронии судьбы вдруг сочли меня неотразимым. Я перечитываю их ради забавы, поскольку делать мне больше нечего. Порой я поправляю правописание и грамматику — «вы могли не делать с ними вещей, которые вы делали, вы могли иметь…», господи помилуй, — а иногда пытаюсь представить себе женщин, нашедших время мне написать. Конечно, когда прилагается фотография, все проще. На прошлой неделе попалась даже одна в бикини, но, увы, при всем желании ее вид меня не возбудил.

Но есть одна девушка…

Ее зовут Нэнси Хеппелтвейт, ей двадцать девять лет. Она учится в Оксфорде, она увлекается искусством, музыкой и литературой. Она рисует и иногда танцует, но ни разу не встретила того, с кем ей нравилось бы танцевать. Она еще не прислала фотографию, хотя я ответил ей и попросил вложить снимок, но отчего-то я рад, что она остается безликой. Я свободен представлять ее в сладостных мыслях бессонными часами после отбоя, когда слышны крики и стоны безумцев, которым вообще не место в следственном изоляторе, рыдания одиноких и тоскующих по дому и сладострастное ворчание всех остальных, кто, подобно мне, заполняет ночное время безобидными актами самоудовлетворения. Они пользуются плакатами, вырванными из «Натс» или «Эф-эйч-эм», или волнующими фотографиями собственных жен в нижнем белье. Я пользуюсь письмом Нэнси.