Гилберт Честертон - Исчезновение принца. Комната № 13

– Конечно, видите, сэр, – с подобающим восхищением и почтением произнес подхалим, а когда надзиратель пошел дальше, прошептал: – Этот индюк кирпича от газовой печи не отличит. Это он, когда старик Лег обретался здесь, носил ему каждый день письма с воли… Но у старика Лега водились деньжата, ведь это они с Питером Кейном ломанули сейф на «Орсонике» и взяли миллион долларов. Питера тогда так и не поймали, ну а с Легом иначе вышло. Он подстрелил какого-то фараона, за что и получил срок.

Джонни слышал биографию Лега уже сотню раз, но Лал Моргон достиг той жизненной поры, когда каждую свою историю рассказывал будто впервые.

– Поэтому он и ненавидит Питера, – сказал словоохотливый каменщик. – Поэтому они с младшим Легом и хотят с Питером счеты свести. А младший Лег – парень не промах. Тридцать лет, кровь кипит, к тому же – лучший в мире фальшивомонетчик. И печатает он не просто банкноты. Печатает он такие банкноты, что эксперты волосы на себе рвут, когда видят его произведения. Они, бумажки эти, от денег, напечатанных Английским банком, вообще не отличаются. Полиция и секретная служба его уже несколько лет ищут, с ног сбились. Но куда там, так до сих пор и не нашли!

День был жарким, и Лал расстегнул свою красно-синюю полосатую робу. Как и у остальных из их отряда, на нем были грязные короткие желтые штаны, на которых слабо проступал рисунок широкой стрелы, на ногах – желтые гетры с пуговицами. Рубашка у него была из прочного белого хлопка с узкими синими полосками. На голове красовалась шапочка с непонятными буквами, которые каким-то загадочным образом обозначали даты его заключений. Через неделю, когда буквы с шапочки были убрали, Лал Моргон сильно обиделся. Так, наверное, чувствует себя солдат, лишенный знаков различия.

– Так ты с молодым Джеффом не встречался? – не спросил, а, скорее, констатировал Лал, шлепнув на кирпич мазок строительного раствора и начав его лениво размазывать.

– Я его видел… Но не разговаривал, – мрачно отозвался Джонни, и что-то в его тоне заставило старого заключенного поднять на него глаза. – Это он сдал меня полиции, – сказал Джонни, и Лал выразил свое удивление кивком, необычайно напоминавшим вежливый поклон. – Не знаю зачем, но точно знаю, что это он меня сдал, – твердо сказал Джонни. – Это он организовал подмену и сделал так, чтобы я выставил лошадь на дорожку, и как только я это сделал, тут же и доложил куда надо. Хотя я тогда и знать не знал, что Король Пауков это на самом деле Малыш Сондерс, только умело замаскированный.

– Чертов змееныш! – удивленно воскликнул Лал и, похоже, о чем-то сильно задумался. – Весь в отца, Эммануэля Лега. Зачем он это сделал? Ты что, настучал кому-то о его фальшивых бумажках?

Джонни покачал головой.

– Не знаю. Если он и правда ненавидит Питера Кейна, может быть, из мести? Это если ему известно, что я уважаю Питера и… уважаю Питера. Он предупреждал меня насчет людей, с которыми я связался…

– Кончай базар! – На горизонте снова появился надзиратель.

Какое-то время они работали молча. Потом Лал заговорил снова:

– Этот штырь когда-нибудь кого-то повесит, – произнес он голосом, полным смиренного отчаяния. – Это за него малыша Лью Морса отметелили так, что тот чуть концы не отдал, после того как он его в кузнице гаечным ключом приложил. Жаль, что не убил!

В четыре часа рабочая бригада была собрана и двинулась строем, вернее сказать, поплелась по узкой дороге к тюремным воротам. «PARCERE SUBJECTIS». Джонни посмотрел на надпись и хмыкнул. Ему показалась, что арка улыбнулась ему в ответ. В половине пятого он вошел в свою камеру в самой глубине тюремного блока, и желтая дверь захлопнулась за ним, металлически лязгнув замком.

Камера его была довольно просторной, со сводчатым потолком. Цветное сложенное шерстяное одеяло придавало ее виду оттенок некоторого небрежного изящества. В углу на полке стояла фотография фокстерьера. Собака, повернув красивую морду, глядела с карточки любознательными глазами. Джонни налил в стеклянную кружку воды и, глядя на зарешеченное окно, выпил ее большими глотками. Скоро должны были принести чай, а потом замок на его двери закроется на восемнадцать с половиной часов. И эти восемнадцать с половиной часов он будет предоставлен самому себе. Пока на дворе было светло, он мог читать – на полке, которая одновременно служила столом, лежала книга о путешествиях. Мог писать на грифельной доске или рисовать лошадей и собак, а мог и решать математические задачи или сочинять стихи… Или думать. Это было самое сложное занятие из всех. Он прошел по камере и снял с полки фотографию в потертой картонной рамке. Улыбнувшись, посмотрел в большие глаза пса.